- Ну и дурак был! - огрызнулся гитарист. - И если из-за этого (да, именно из-за этого! Что ты на меня уставилась?!) подох как собака, значит, туда и дорога. И дурак был, что не успел ничего сделать, кроме как позубоскалить.

Соня вновь подала юноше знак, однако он не двинулся с места, удивленный словами Миши не меньше его подруги.

- Кого-то ты мне напоминаешь, - девица подозрительно смотрела на гитариста. Тот устало вздохнул.

- Слушайте, у вас есть великолепная возможность пообщаться с Борухом Пинхусовичем и с его знакомыми, а вы ею не пользуетесь. Да поймите вы наконец...

- Мне и так все ясно. Вот от кого ты набрался, - девица зло зыркнула на Соню. - Ну спасибочки тебе огромное, моя дорогая! Я-то как дура радовалась, что вот, мол, приличная девка, а ты... познакомила! И за дедушку твоего спасибо, и за Старого Сему, и за эту... ну, которая тоже стихи писала... Телега, что ли? Видно, накатали на нее “телегу”, вот и назвалась. Тоже мне, высшие обитатели в белых шмотках. Тьфу! Ни презирать, ни ненавидеть толком не умеете. А я вот буду. Буду, хоть кол на голове теши!

Юре очень не нравилось, что Мышка столь яростно напустилась на Соню. Однако он почему-то не решался вступиться за девушку. Не то чтобы боялся разбушевавшуюся девицу (хотя, если честно, то боялся тоже). Однако нечто неопределенное непреодолимо удерживало его в гораздо большей степени, нежели страх...

Взглянув на Соню и на Мишу юноша все понял: эти двое были на удивление спокойны! Словно весь гнев Мышки предназначался не им, а кому-нибудь другому, совершенно постороннему. Соня даже доброжелательно улыбалась. Девицу это лишь еще больше бесило. Но гитарист справился с ней на удивление легко. Он щелкнул пальцами (словно на встроенный в Мышку выключатель звука нажал) и заговорил медленно и тихо:

- Ты путаешь две абсолютно разные вещи. Не умеют ненавидеть низость, подлость и лицемерие одни только блаженненькие да беззубые от природы олухи царя небесного. Мы же умеем ненавидеть, но понимаем, что ненавидеть просто нельзя. Это вредно.

- Кому? Сукам? - ехидно спросила Мышка. Однако юноша почувствовал скрытую неуверенность в ее голосе. Так отличается звук треснувшего колокольчика от ясного заливистого звона целого.

- В первую очередь тебе самой. Но и остальным не менее. Сонин дедушка (спасибо ему!) говорит очень умные вещи, однако зачастую не досказывает их до конца. Мне тяжело судить, почему он так делает: то ли не хочет, не желает додумывать; то ли ему попросту неинтересно ломать голову над такими мелочами, которые на наш взгляд очень даже не мелочи; то ли не находит нужным говорить всего, чтобы мы могли хоть немножко развить наши мозги.

- Поехал морали читать, как в детской комнате милиции, - Мышка шумно вздохнула и отвернулась. Гитарист продолжал как ни в чем не бывало:

- Да какая разница, кто кого ненавидит: ты - или тебя?! Важно, что ненавидит живой человек. Ненависть копится в воздухе, как зависть, подлость, тупость. Как всякое зло. В конце концов это и приводит к беде, к ужасу! Вот в этом и состоит правда, такая простая и элементарная, что мы, разумные болваны, никак не можем додуматься до нее, пока нас не нагонит пуля или не утопит в грязи!

Юра задрожал и медленно, чрезвычайно медленно встал. Это была разрядка копившегося с момента выхода наверх душевного напряжения. Он знал, чувствовал, что не все еще произошло, что впереди самое-самое на сегодня. И вот это самое-самое пришло со словами Миши:

- Мы перестали учиться на чужих ошибках, а судьбе это надоело. И теперь она отыгрывается на каждом поколении, примерно раз в двадцать лет. Нет, вы слушайте! - воскликнул он, видя, что Юра пятится, а Мышка пытается зажать ладонями уши. - Слушайте. Бабий Яр начался в сорок первом, это Сонина беда. Наша беда случилась ровно через двадцать лет, в шестьдесят первом. И все это в одном и том же городе, более того - в одном месте! Хотите проверить, отбросьте еще двадцать лет. Что выходит? Гражданская война, когда отец шел на сына, брат на брата, разруха, засуха на Украине и конечно же голод. Попробуйте после этого сказать, что я не прав!

Никто не возражал Мише, настолько страстно и убедительно он говорил. И никто не ожидал такого окончания праздничных посиделок над стаканчиком водки у памятника Федору Величковскому. Всеобщая подавленность выразилась в грустном вопросе Сони:

- Ты сам до этого додумался или как?

Гитарист как-то неопределенно улыбнулся и ответил:

- Разумеется сам. Тут и думать нечего, все яснее ясного.

- А кому-нибудь еще говорил? Хотя бы дедушке...

- Нет, пока только вам. Но думаю, что к сожалению я прав.

На голове у Юры зашевелились волосы. Да как они могут преспокойненько рассуждать обо всех этих кошмарных вещах! Как они смеют говорить спокойно!..

- А что стрясется еще через двадцать лет, по-твоему?! - выкрикнул он в лицо Мише, подскочив к нему и нелепо жестикулируя. И получил тяжелый, точно пощечина ответ:

- Абсолютно то же самое, если живые не одумаются...

На некоторое время юноша как бы отключился от всего внешнего мира. Он не видел меланхолично устремленных в небо глаз гитариста, не слышал льющейся из-под его длинных пальцев мелодии старинного сентиментального романса. Он просто поплыл вперед мимо Мышки, пытавшейся разбудить отругивающегося со сна матроса. Как долго он путешествовал по кладбищу и где бродил, не мог сказать никто... кроме верной Сони, конечно. Именно от прикосновения ее пальцев, более осторожного и беглого, чем прикосновение к разогревающемуся утюгу намусленного пальца домохозяйки, Юра очнулся.

Светало. Бледная луна едва угадывалась за буйной кроной старого клена. В том углу кладбища, куда они попали, царило полнейшее запустение: тут и там зияли провалившиеся могилы, похожие на оставшиеся в челюсти на месте вырванных коренных зубов дыры, торчали замшелые покосившиеся памятники, напоминающие уцелевшие сточенные клыки, лежали сгнившие деревянные и проржавевшие металлические кресты. И нигде не единой надписи: ни фамилий, ни имен, ни дат жизни. Так сказать, безымянно-интернациональная кладбищенская свалка.

- Зря я наверх вышел. Нечего тут делать, - проговорил наконец Юра.

- Да, плохо как-то все получилось. Как-то... не так, - согласилась Соня. - Впрочем, я не раз звала тебя. Надо было уйти, и все. Ты сам решил остаться.

Юноша сконфуженно посмотрел под ноги, потому что это было действительно так.

- Тебе тоже не понравилось? - спросил он.

- Не люблю пьяных. От них так и жди глупостей. Вот когда ты только вышел, тоже был не лучше их, между прочим. Опьянел от земли. Потом, правда, угомонился. Ну, Чубику я не удивляюсь, ему стоит только подумать о поминальном угощении... - девушка поморщилась, и Юре неизвестно почему пришло в голову, что те самые немецкие солдаты, которые оборвали жизнь Сони, наверняка были пьяны, и может именно поэтому она почти все время молчала на посиделках; однако он благоразумно промолчал.

- Но Миша! И эти его намеки...

Юноша резко обернулся, в отчаянии схватил Соню за плечи и заглядывая ей в глаза быстро-быстро зашептал, захлебываясь словами:

- Так это неправда? Скажи: неправда! Ему все это мерещится, да? Он выдумал? Конечно же выдумал! Это не может быть правдой, не может все повториться через двадцать лет, чтоб еще кто-то так же вот мучался в этой клятой темноте...

Девушка отвернулась и заговорила невпопад:

- Знаешь, что со мной приключилось в прошлый Духов день? Я тоже летала по кладбищу, только совсем одна, и вдруг наткнулась на воровку. Старая такая бабка, грязная, будто кто ее пожевал, выплюнул и вывалял в преогромнейшей луже. Она собирала еду и цветы с могил, чтобы потом продать, а как меня увидела...