— Я был евреем, — сказал Старый Сема.

— Я русским.

— Я наполовину украинкой, наполовину еврейкой.

— Я цыганкой.

— Я белорусом.

— Я на четверть евреем, на четверть чехом и наполовину украинцем...

Покуда каждый из белого полумесяца называл бывшую свою национальность, порой невероятно сложную, похороненный все шире раскрывал глаза, так что под конец они едва не выскакивали из орбит.

— Надеюсь, ваше честолюбие, чувство пролетарского интернационализма и национальное самосознание хоть немного удовлетворены? — слегка ироничным тоном спросила Катерина. Доводов дико посмотрел на нее, неожиданно резко рванул красиво завязанный галстук и едва сумел расстегнуть непослушными пальцами ворот белой рубахи.

— Вижу, что удовлетворены, — сказала довольная эффектом этого нелепого фарса Катерина. — Однако повторяю, Осип Алексеевич, что дело не совсем в нас... Да, чуть не забыла: не меньше раскопок по нацвопросу вы обожаете почести. Вы уж простите меня, темную. Прошу эскорт!

Люди белого полумесяца медленно обогнули пышный гроб с ожившим покойником и выстроились позади него точно в таком же порядке. А из толпы вышли солдаты и матросы с пергаментно-желтыми изможденными лицами, одетые кое-как (некоторые голые до пояса, остальные в изодранных гимнастерках и тельняшках и все без исключения босые, со сбитыми до крови ногами). Юноша удивился было, почему среди них нет ни одного белого, но вспомнил преображение к прежнему виду Боруха Пинхусовича.

Чубик был среди матросов и, правду сказать, смотрелся в сравнении с другими щеголем. Он с удовольствием подкрутил усы, оказавшись прямо за спиной Доводова.

— Ну вот, теперь все в полном порядке. Правда, Осип Алексеевич? — спросила Катерина.

— Чего вы от меня хотите, — прохрипел сидящий на гробе, и это были его первые слова, сказанные здесь.

— Я же сказала: дело не совсем в нас. Раз все готово, настало время вам увидеть, кого вы убили. Миша!

Гитарист отделился от толпы, наигрывая знакомую мелодию.

— Привет, дядя, — сказал он весело, устраиваясь на полу по правую руку от Доводова. — Я тут был записан в сумасшедшие...

Явно не поняв намека, похороненный заерзал на крышке гроба, словно она сделалась вдруг горячей.

— Да ты не нервничай, дядя, — успокоил его Миша. — Я был политическим сумасшедшим, вот и все. Так что не кусаюсь, не бойся. Мне-то от тебя ничегошеньки и не надо, никакого такого зуба у меня на тебя нету. Хорошая психушка, и кормят в ней что надо. Меня и не лечили даже, просто слишком долго держали на обследовании. Правда, знаю я одного, которого лечили от антисоветизма. Вот он тебе может сегодня сказать... А я что? Я ничего. Попеть только хочу.

Миша улыбнулся от уха до уха, потянулся, зажмурился и со смаком процедил сквозь зубы:

— Давненько я уже не играл на моей шестиструночке! Но сейчас, ради праздника я исполню специально для большого дяди... — он выдержал паузу и зловеще изрек: — ...самую свою аполитичную песенку. Никита Сергеевич обещал коммунизм через три семилетки. Как вы относитесь к сему прожекту, дядя?

Доводов с ненавистью и презрением смотрел на Мишу. Парень же изображал саму невинность, бренчал на гитаре и улыбался. Только брови его взметнулись подозрительно высоко.

— Кстати, вы не вспотели? — вдруг спохватился он и бойко крикнул: — Мышка, платочек городскому голове! А то знаете, тут некоторых поначалу то в жар, то в холод бросает, — добавил виновато.

Девица выглядела потрясающе: сбросив рваное пальтишко, платье и негодные туфельки, осталась в прозрачной рубашке, под которой виднелись кружевные трусики и лифчик.

— Бедненький товарищ Осип Алексеевич, — сказала она самым серьезным тоном, протягивая к правому виску Доводова руку с миленьким вышитым платочком. — И никто ему лобик не вытрет, не позаботится...

Доводов вскрикнул и хотел было удержать девицу, но Мышка ловко увернулась и коснулась платочком его виска. Грим начал шелушиться и с тихим шелестом опал на крышку гроба, открыв всеобщему обозрению небольшую дыру с почерневшими краями. Доводов был взбешен.

— Ой, что это?! — взвизгнула девица и закатила глаза, изображая обморок.

— Это у товарища Доводова инфаркт, — раздался голос Катерины.

— Инфаркт, — спокойно и авторитетно подтвердил гитарист. — Только не инфаркт миокарда, а пистолетный. Есть такая очень тяжелая болезнь, когда предлагают на выбор: либо позорный суд, либо пуля в лоб. Не пойму однако, зачем симптомы скрывать. У нас тут правду уважают, дядя. Обратите внимание хотя бы на эскорт: там у всех полным-полно ран, но никто же их не гримирует!

Доводов переводил ненавидящий взгляд с Миши на Мышку и обратно, однако сидел смирно, очевидно, помятуя похлопывание серебристой руки. Девица же сдернула косынку, открыв едва начавшие отрастать золотисто-рыжие волосы, сделала вид, что кокетливо поправляет прическу, мило зарделась и сказала:

— Но вас же надо пожалеть. Хоть я не Мерилин Монро и не Лолита Торес, а вы не Ив Монтан и даже не Жан Габен, я сделаю все, что в моих силах. Вообще я ничего, ведь правда? Так думали многие.

С этими словами она растянулась на полу слева от гроба, приняла весьма вульгарную позу и болтая ножками в миленьких чулочках поинтересовалась:

— Вы же были кутилой и бабником в свободное от работы время, правда?

Самые противоречивые чувства объяли Доводова. Это отразилось на его лице, выдали внутреннюю борьбу и нервно шевелящиеся пальцы. Наконец он рванулся к Мышке, но на его плечи легли руки Чубика, и матрос приказал:

— Сидеть. Сиди, смотри и слушай.

Миша запел:

— Глядите, мы не робкого десятка,

Глядите, наши руки в мозолях.

Поэтому всегда с нас взятки гладки:

Ведь мы сжимаем молоты в руках!

Ох, если нам шарахнуть постараться,

Чтоб мир капитализма сразу сдох...

До коммунизма остается

лет пятнадцать-двадцать,

А семилеток — чтой-то вроде трех.

И началась шествие.

Погибшие во время селя выстроились длинной цепочкой, по очереди подходили к гробу и молча смотрели Доводову в глаза. Потом говорили что-нибудь, кланялись и удалялись. Были здесь девушки из телефонной будки, обе в длинных белых платьях; был старичок в ушанке, ватнике, ватных штанах и в валенках, собиравший принесенный потоком воды хворост. Были и многие другие, кого Юра не знал и к стыду своему так и не узнал за полтора года тьмы. Он же подойдя к Доводову смущенно откашлялся и тихо заговорил:

— Вы не подумайте, товарищ Доводов, я вас ни в чем таком не виню. Честно. И вообще я не разбираюсь... Но я тут подумал и вот что решил: уйду на землю. Наверх, — юноша замолчал и вздохнул, словно переносчик тяжестей, сбросивший с плеч тяжелый мешок (да он и в самом деле избавился от груза, высказав вслух свое решение, которое хотел оставить втайне). Потом продолжал: — Миша, который вот на гитаре играет, сказал, что это не последнее несчастье у нас в Киеве. А я не хочу! Понимаете, не хочу, чтобы еще кто-то погибал. Поэтому я вернусь наверх и расскажу все-все... про все. Вот.

Безумный взгляд Доводова, доведенного погибшими до полного отчаяния, на секунду сделался более осмысленным. Кажется, Юра был единственным, кто не укорял бывшего городского голову или не издевался над ним. Однако юношу оттеснили, едва Чубик заметил, что похороненный тянется к нему. Теперь перед Доводовым дергаясь и бессмысленно тараща глаза проходили сумасшедшие из обвалившегося в поток корпуса психиатрической больницы. Впрочем, один из них, степенью измождения лица похожий на солдат военного эскорта, держался вполне по-человечески. Он дружелюбно улыбнулся и махнул рукой Мише, гитарист кивнул в ответ. Человек этот задержался перед Доводовым надолго.