— А Доводов! — воскликнула моментально оживившаяся Света. И вновь лицо Ольги Васильевны омрачилось.

— Что Доводов? Ну, нос ему на памятнике несколько раз отбили, так теперь милиционер караулит. Но разве ж он один был! Один решал, где строить?

— Вот именно, не один! — запальчиво выкрикнула Света. — А если так, остались другие. И они готовят новую беду!

— Какую? — учительница смотрела на девушку как-то удивленно и в то же время с сожалением. Но что Света могла сказать, если сама задавалась этим же вопросом!..

— Шестьдесят один плюс двадцать... — прошептала она. — В восемьдесят первом что-то случится, Ольга Васильевна. Так Миша сказал...

— А именно?..

— Случится, и все, — не сдавалась Света. Учительница всплеснула руками и отчеканила:

— Тебе что, на Короленко пятнадцать захотелось?

— А что там? — не поняла Света.

— КГБ.

Девушка задрожала.

— Ты какого года рождения?

— Шестьдесят четвертого.

— Значит, это произошло за три года до твоего появления на свет. Прекрасно, — Ольга Васильевна заговорила назидательно: — Какое тебе вообще до этого дело? И куда ты суешься, дурочка! Понимаешь, чем это пахнет? Мне сказала, и ладно. Другим не советую. Везде есть глаза и уши. Ты... ты хоть понимаешь? Евтушенко шельмовали, Кузнецова выслали, а она о Бабьем Яре! Глупая ты, хоть так говорить непедагогично. Опомнись, очнись — и забудь. Ты еврейка?

— Н-нет, — Света испуганно отшатнулась, но тут же спросила: — А почему еврейка? Там что, других не стреляли?

Ольга Васильевна закусила губу.

— Стреляли. И свой лагерь там был, и из Дарницы гоняли, и Днепровскую флотилию покосили. (“И Чубика”, — подумала Света.) Мы же про это рассказ проходили, помнишь? (“Как не помнить, Ольга Васильевна!”) А гражданских сколько! Просто они громче всех кричат. Но они едут в свой Израиль, им можно. (Света вспомнила надпись на домике.) А ты тут останешься.

— Но... — попыталась возразить Света.

— Никаких “но” с этого момента! — строго велела учительница. — Бабьего Яра нет, и Юры никакого нет и не было. И на Куреневке ничего не было. А улица имени Доводова в Киеве есть и будет. Все молчат, и ты молчи. А беды никакой не случится, это уж точно твои фантазии... Ясно?

В конце концов, раз Юра вызвался, пускай сам и предупреждает, она-то здесь при чем? Права Ольга Васильевна...

Света безнадежно посмотрела в лицо взволнованной учительнице (казалось, глаза ее умоляли девушку: ну скажи, скажи! Согласись для своего же блага!), перевела взгляд на перила моста, на насыпь, за которой садилось солнце и с трудом выдавила:

— Ясно.

И тотчас внутренним слухом уловила странный звук, словно в небе лопнула туго натянутая струна, а потом кто-то вздохнул.

— Вот и замечательно, если ясно, — учительница сразу смягчилась. — А теперь пошли на трамвай, поздно уже. Тебе лучше? Тогда бегом! Вон как раз “девятка” едет.

И они заторопились к остановке.

Аля все чаще закрывала глазки, все реже покрикивала. Наконец она покрутилась в коконе из ситцевых пеленок, устраиваясь поудобнее, повернула головку немного налево, задумчиво пожевала соску и затихла, чуть слышно посапывая. Светлана насторожилась: вдруг у девочки насморк!.. Показалось. Просто человек утомился, прожив еще один день, вот и сопит. А может это детский храп. В общем, спит, и ладно.

Светлана поцеловала дочурку. От нее исходил вкусный детский запах молока, чистоты и беззащитной невинности, которую надо день и ночь охранять от всевозможных врагов: комаров, простуды, микробов, сквозняков, холода, жары, вздутия животика и еще от многого, многого, многого... А как тут убережешь, если место чужое, незнакомое и так хочется спать... спа-ать... спа-а-ать...

В дверь дома постучали, Светлана встрепенулась. В соседней комнате заскрипели половицы: баба Надя пошла встречать гостей. Интересно, кто это на ночь глядя пожаловал? Светлана прислушалась.

Ага, соседка пришла, баба Вера. Что ей надо? Светлана не любила эту вздорную старуху. Соседка все время как-то странно косилась из-за забора на нее и на Алечку, угрюмо ворчала под нос. Светлана сейчас же с новой силой почувствовала усталость. Как хочется спать! Эта неделя в деревне была сплошной каторгой: ни горячей воды, ни обыкновенного водопровода, ни ванны, ни нормального туалета. Поликлиники и врачей нет, но это еще терпимо, только бы с Алечкой ничего не случилось. И люди, между прочим, так всю жизнь живут! Например, баба Надя.

Но есть кое-что похуже, с чем также всю жизнь живут:

От Гены также ничего, совсем ничегошеньки...

По коже поползли противные мурашки, голова закружилась, в глазах зарябило. Светлана почувствовала, что сейчас свалится прямо на пол, заползет под кровать и уснет. Пусть хоть режут ее, хоть жарят. Если догадаются искать под кроватью, конечно...

Нет, надо хотя бы сцедить молоко. Не хватало ей мастита в такой глуши! Светлана долго терла глаза и виски, прогоняя сон, затем взяла маленькую мисочку, расстегнула платье, пуговицы лифчика и принялась сосредоточенно мять между ладонями груди. Сначала молоко брызгало тоненькими упругими струйками, издавая при ударе об мисочку тонкий звук: дзззи, дзззи, дзззи. Потом выдавливалось каплями, наконец исчезло. Светлана вытерла соски фланелевой тряпочкой, привела одежду в порядок, перелила жидкость в чистую бутылочку (на всякий случай) и понесла в соседнюю комнату в холодильник, мысленно подшучивая над собой: “План по сдаче государству и Альке молока выполнен, ночной надой достиг рекордной величины и составил двадцать граммов”. Кажется, Алька поела хуже, чем вчера. Паршивка маленькая...

Приблизившись к холодильнику Светлана услышала из сеней испуганный голос бабы Нади: “Та ти шо таке говориш, Вєра?! Хреста на тобі нєт, чи шо?” Соседка отвечала тихо, слов не разобрать, но в голосе ее чувствовались ненависть и злоба. Светлана упрямо мотнула головой, спрятала молоко, достала бутылочку со старым, чтобы помыть; и тут обе старухи заговорили громко, почти что закричали.

БАБА НАДЯ: “Та схаменися ти наконєц! Хіба можна таке на дитину говорить?!”

БАБА ВЕРА: “А якого чорта ти цих радіацій у село пустила?! Я тобі не одна такоє скажу: вижени їх ік чортовій матері, хай свой Києв із Чорнобилєм нараз заражають!”

БАБА НАДЯ: “Вєра, іди геть од мене! Це ж дитина Гєнина, це ж його жінка, вона йще теж дитина, двадцять два год дівці! А ти хіба нє помніш себе, як молодая була?!”

БАБА ВЕРА: “Вони дві радіації, а радіація заразная як чорт! Хай вони убираються звідсіля, й усе! Як ти хочеш, то мо’здихать із ними разом!”

БАБА НАДЯ: “Та це шоб ти іздохла, халепа! Шоб твій язик падлючий спухнув, о! Шоб тобі повилазило! Забирайсь од мене геть, скаженная!”

На том сражение и окончилось. Натыкаясь в темноте на ведра и бормоча проклятия соседка удалилась. Баба Надя вошла в комнату, шаркая по некрашеному полу подбитыми кожей валенками. Была она маленькая, худенькая и древняя, с лицом, морщинистая коричневая кожа которого напоминала кору дерева, и несмотря на майскую жару носила кроме валенок длинное байковое платье, теплый кожух и два шерстяных платка.

Светлана стояла возле холодильника, держала в руке бутылочку со старым молоком и напряженно вытянувшись словно сомнамбула качалась взад-вперед, взад-вперед. Баба Надя подошла к ней, тронула за руку. Светлана не прореагировала.

— Ты шо, дочка, ге? Чого се ти?

— Розумієте, баба Надя... — начала она, однако старушка тут же замахала руками и затараторила:

— Та скікі тобі можна говорить, шоб ти нє розговарювала зі мной по-українському! Не вмію я по-українському й не понімаю! Як не можеш по-польському, давай обично, як у городє говорять.