Михаил Литов

Кто как смог

Город не отличался завидными размерами. Он продолжительное время жил в чрезмерной тишине, лежал бесцветно под умолкшим небом. Но потом словно в одно мгновение засияли, даже, наверное, живее, чем в ставшей уже книжной старине, купола и кресты, и все увидели, дивясь, как велико их множество. Хрупко, как было бы, когда б навсегда вместо солнца выкатилась ущербная полупрозрачная луна, установилось то обстоятельство, что человек мог с обычной тяжеловесностью выйти из дома по своим дневным делам, совсем не думая ничего религиозного и мистического, - и тут же вдруг попадал будто в заколдованный мир бесконечных и предположительно летних вечеров и какого-то таинственного свечения из неведомых источников. На все легла как бы дымка с некоторым оттенком сумеречности. Наш прохожий призадумывается, у него возникают вопросы к бытию. Начиная ощущать себя несколько призраком, он непременно оказывался либо у монастырской стены, либо у голосисто звякающей колоколенки, или у хмурящегося пока, какого-то невостребованного еще остатка церковной древности. В тихом переулке, где он шел, отдуваясь, погруженный в серую злобу дня, его обгонял внезапно бойкий, сверх всякой своей телесности веселый монашек, да также, глядишь, навстречу уже поспешала монашка, понурившая голову в отвлеченной задумчивости, и поневоле человек принимался не без замешательства соображать, что же у него за место в этой черноодеянной сутолоке, присматривался между прочим, - а за листвой в прояснившемся небе что-то делают возле креста пасмурные, надутые вороны, и даже как будто еще какой-то человек темнеет, усмехаясь, на верхней площадке колокольни, примеряясь, видимо, вовремя зазвонить в большой колокол. Нас уже двое, думает прохожий, продолжая увязать в своих путях-дорожках; для того, который у колокола, он тоже всего лишь темнеется, только что внизу, и вот он прежде размышлял, не пойти ли от своих тягот в пивную или в баню, а теперь у него медленные и невнятные мысли о странным образом переменившейся действительности. Странно ему, и сам он невнятен, а все вокруг чуть ли не на его глазах схватывается какой-то упрямой и дивной гармонией. Ему надо устроиться в этом новом положении вещей, но куда же подевать свои общие, вызванные и прошлыми и нынешними обстоятельствами неустройства?

А вот небо слегка потемнело, и в волшебное разрыв-облако нежно свесились столбики лучей, однако, солнечных ли? Не мир уже это и не страна, не город, а заповедный край. Между тем город не разбросан невпопад, он притулился к холму, и поскольку церкви почти все на высоких местах и маковки сами по себе высоко, куча домов словно ужимается, подтягиваясь к ним, тесно собирается вокруг большого храма на вершине и скрадывается его сиянием. И если раньше, когда люди только увидели весь этот блеск, им представилось в виде недоумения, что они попали в музей, то теперь, уже при некоторой привычке так жить, они заимели почти что постоянное ощущение о себе и городе, будто они живут при церкви, а город стал неким городом-храмом. Все это было невинно, но и немножко тревожно для душ местного человечества, особенно тех, которые сделали свою красоту и единственность простой и больше ничего не желали. А пробивалось же еще откуда-то одновременно научное и легендарное познание о стоящей вообще на несколько отдаленной окраине церквушке, знаменитой, но после долгой и заслуженной славы вдруг захромавшей у нерадивых людей так, что в обнаженности и зиянии она уподобилась каким-то уродливым костылям. Сейчас и она усовершенствовалась, так что можно поговорить о современных людях как о знающих всякие архитектурные тайны и ухищрения лучше древних, как о людях ученых и в науке много укрепленных и обеспеченных. Остались в беспокойстве еще только разные хранители и создатели легенд. Они бегали вокруг церквушки и рассказывали о ней чудесные вещи, и хотя их было немного, их авторитет стоял довольно прочно, поскольку даже люди науки не совсем смотрели на них как на чудаков и кое-что солидно подтверждали в их безудержных высказываниях. Говорили же среди всякого, что в стенах церквушки все прошлые века создавалась и складывалась, сплеталась в циклы, в свитки вдохновенная древняя литература. Этот разговор образовывал в иных умах, не желавших ни спора, ни какого-либо умственного или нравственного обострения, страшную и казавшуюся им отчасти постыдной думку о безднах времени, о копошащихся в них писателях и мыслителях. Были и такие в городе, которые не выдержали всей этой музейной, но не застойной, а как будто даже чересчур деятельной напряженности, к тому же странным образом обязывающей мыслить, и повели себя как сумасшедшие.

У Севера Глаголева, который на переходе к полной зрелости возраста явился из полуночной стороны, все было обычно и как от века дано, пока он на религиозные запросы своей души отзывался вполне мудрым рассуждением о недоказуемости существования Бога, равно как и неправомочности утверждения, что никакого Бога вовсе нет. Север Глаголев усмехался диалектически и требовал безупречной логики в этом основном вопросе человеческой жизни. Но не иначе как бесы принялись внезапно осаждать его. Одни, подделывая голоса под гром и воплотившееся в некую бурю мужество, возглашали, что Бог есть, не остерегаясь брать на себя такую смелость, а другие, или те же, только успевшие изобразить себя другими, отвратительно, саркастически пищали: Бога нет! Север ужасался. В каком мире он проживал мгновения, когда это с ним происходило? Он и сам не ведал.

В описываемом нами краю была не совсем страна Андрея Боголюбского, но и здесь львы, фигурки всякие, как будто даже драконы резными струями стекали по фасадам соборов, быстро и тесно выражая вселенную. Встающее солнце посыпало резвыми лучами окна спальни в домике, где с некоторых пор зажил Север Глаголев. И сам он тоже ткал своим неказистым существом узоры в доставшемся ему жилище, но переменчивые и довольно-таки скудные, и иногда даже мелькал в комнатах длинно и с попеременной заметностью проползающим в неизъяснимой печали змеем. В прошлом, уже, собственно говоря, безвозвратно утраченном, он бойко перелистывал страницы дальних и близких странствований, были у него жены, одна другую сменяя и все уже, на его счастье, исчезнув, а в последнее время он завел самоличное дельце по части художественных промыслов, и на капиталы от него мог еще какое-то время без боязни голода и нищеты просуществовать. Север часто вздыхал, сокрушаясь о бессмысленной молчаливости души, не умеющей должным образом выразить потребность в устойчивости и совершенстве. Со многими эпохами в его жизни старение безболезненно покончило; он не то чтобы перечеркнул прошлое, что и невозможно, а бросил страсть жить будто бы слишком привычной жизнью, резко прервал бывшее с ним и прекрасным летним днем приехал сюда с одним только более или менее толстым кошельком и связкой самых любимых книг. Он и зажил здесь спокойно, и все шло наилучшим порядком, пока бесовская игла не соткала искушения. Тогда Север Глаголев вгляделся в полюбившийся ему город с некоторым возбуждением и страхом.

Мимо его окошка прошлепал глубокий, настоящий старик. Север разговорился с ним, восклицая:

- Дедушка! Как же вы живете при такой-то ветхости?

Старик смеялся целым оркестром, звуки шли из заменявшего губы и рот провала, из круглых дыр носа, даже из его ушей что-то валило, окутываясь похожим на табачный дымком.

- Живется! - объяснил он кратко.

- Я еще художник, не сдаюсь. Поэтому мне творческая энергия обеспечивает силу и жажду жизни. Творчество - это и есть слияние божественного и человеческого, - веско устроил философию Север Глаголев.

Скрывая свои реальные беды, нищету и неухоженность, старик не без игры и карикатуры потребовал у своего юного собеседника клятву, что он, вопреки своим унылым настроениям, не сделает над собой ничего жуткого и богопротивного. Север понял, что это городской сумасшедший, и не осудил, а полюбил себя за то, что вот так ненароком заговорил с ним. Старик же принялся показывать наготу, штришками ребер намеченную худобу, изумленную сутулость, как на старинных изображениях блаженных. Север невольно повторял кое-что за ним, пораженный мыслью, что если взглянуть на жизнь как на жизнь вообще, как на что-то, дающее приют и ему, и такому старику, то в ней ясно открываются большие и даже невероятные возможности. Но и в ту минуту, когда они творили странную пантомиму на пыльной летней улице, у старика все отлично получалось и даже много полезного откладывалось на будущее, ибо опять и опять некие хрустальные воды смывали с него давно развеянные грехи прошлого, а у его молодого напарника выходила одна лишь бессильная нелепица. Китежа еще не видал, вынес приговор старик, но не суровый и окончательный, а только как бы намекающий, дарующий Северу серьезный и умный совет.