И многие другие люди страстно осеняли себя крестом у места убиения, заставляя Севера подозревать, что у них есть особая склонность к князю, особая любовь. Но так ли? Как проникнуть в их мысли, в души и чувства этих людей? Ему казалось важным понять, почему и сам он как будто заболел каким-то особым чувством на лугу, пока шел от уединенной церквушки к монастырю. Он взглянул с возвышения в ту сторону, где была она, но вместо ее купола, как полагалось, увидел только слабо шевелящуюся в порывах ветра массу деревьев. Такому быть не следовало; повеяло холодной, могильной возможностью невозможного. Страх овладел путником. Купола не было, и не скрыла его листва, а что-то было тут другое. Север почувствовал, что отдается некой силе, вверяет ей себя, не вполне, однако, ей доверяя.

Он делал кадыком судорожные движения, направляя готовые навернуться на глаза слезы не во внешний мир, а внутрь, в душу. Он сознательно прятал их, еще не состоявшиеся, от мира, и разве что старушке был не прочь порассказать, как ледяная рука ужаса сдавила его сердце. Он плакал не маленьким и, в общем-то, скудным существом какого-нибудь старичка, невесть из какой дали подбежавшего к месту убиения святого, а оттого, что тут, при монастыре, его стеснила такая красота и древность, а посреди них вдруг образовалась жуткая дыра в потустороннее, и оттого, что это и есть Россия, ее красота и огромная мощь, ее вневременное начало, заключенное в чьей-то святости, и временный конец, заключенный в нем самом, грешном. А потому, что купола не видать было, как если бы он и вовсе исчез, душу объяла страшная пустота.

Нужно же принять во внимание и то, что дикость взгляда старушки, истово крестившейся и бившей поклоны на святом месте, была вовсе не злой, не грозной, не сумасшедшей, а благостной и почти блаженной. Заморский гость, рассуждал Север Глаголев в быстро складывающейся просторности внутреннего сознания, этого не поймет, у него потекут, как слюни, ассоциации, это Достоевский, сообразит он своим крепким разумом, занося старушку в путевой блокнот. А я, не хуже этого европейца образованный, сообразительный и шустрый, понял ту запредельность, в которой диковато мечется старушонка поверх своей земной суетной скорости, рассказов о чудесах и паломничествах из одного древнего града в другой.

И он видел, что она его полюбила.

- Как вас зовут? - Энергия, носившая ее от святыни к святыне, была заключена в этом простом вопросе.

Север назвался. Старушка слегка заколебалась, имя показалось ей надуманным, или представилось ей, что собеседник решил ее разыграть.

- Да вы в церковь сходите, - прокричала она, имея ввиду ту, что скрылась за шумящей рощей.

Она поняла, что в собеседнике гнездится смятение. Он, в сущности, и не смотрел на нее, во всяком случае запоминающим взглядом, а она пару раз взглянула на него и увидела, что он высокий и более или менее ладно сложенный человек с добрым лицом, погруженным в бороду. Север поискал глазами купол и на этот раз нашел; он вздохнул с облегчением.

В рассуждении целого не скажешь, что всякий раз, как он шел от церквушки или к ней, над ним простиралось и вершилось некое колдовство и он попадал в некий круг, из которого мог выйти только с чувством утраты. Уже на другой день он свободно ходил в том краю, просто отдыхая, и даже непринужденно болтал с разными людьми, с бабами, которых мужья вывезли на лоно природы, с пучеглазыми иностранцами, с бессмысленными юнцами. Но какое-то приключение все же продолжалось, медленно и неуклонно сводя происходящее к узкому итогу. Случай, когда купол исчез из виду, когда местность властно и без церемоний овладела Севером, случай действительно произошел, и он стоял в памяти его жертвы, и в нем следовало разобраться. Да и в тот же день Север стал некоторым образом тратить на это всю оставшуюся жизнь.

Или вот пусть вопрос пропишется так: а на что, собственно, было еще ему тратиться? Столь сильного чувства, как это чувство единения, слитности со здешним пространством, он давно уже не испытывал и, может быть, вообще никогда не испытывал ничего подобного. Все прочее было только слабостью, неуверенная вера его, всевозможные страхи и мечтания о скором конце, разрыв с прежним существованием - все это была одна лишь слабость, болотная топь.

***

Оставив старушку у стен монастыря, Север побежал в рощу, предполагая миновать ее и тогда с совершенной ясностью увидеть церковь. Он извивался среди деревьев, и тень его Бог знает где пропадала. Вдруг он выглянул в поле - и оно было именно то, заповедное, но церкви в нем не было. Север закричал, опустошенный, не помнящий умиления старушкой, ее похождениями и тем, как все же еще и при ней разглядел-таки купол. Он склонился над травой, отыскивая следы пути, сделавшего его заплутаем, но трава раскидывалась повсюду исполинским плотным ковром, прячущим других пластунов, еще менее, чем он, подающих надежды на благополучный исход их скитаний.

Чувство родства земле, полю, небу, монастырю, реке, укрепившись и одновременно утишившись в душе, с какой-то неожиданной силой выдвинулось в его натуре, когда он увидел в роще соседских людей Павлика Тушнолобова и его жену Дарью. Это была вовсе не мелкая и случайная публика, и определенно начиналось что-то серьезное, с подоплекой и даже с собственной историей, развивающейся и вне пространства обитания Севера Глаголева. Тушнолобовы пришли сюда, имея болевые точки и теперь отчасти внося их и в жизнь Севера, в его и без того достаточную несуразность. Перед ним словно развернулся девственный лес, населенный невежественными, грубыми и злыми язычниками, ибо с грубой яростью озирался по сторонам Павлик Тушнолобов и злыми глазами смотрела перед собой Дарья. Муж сомневался в верности жены. Наступало время вещей тонких и деликатных. Этот Павлик был почти ровесник Севера, он, отлично сохранившийся, поджар, ловко переставляет тонкие, стройные ноги, великолепно водит машину; а перед Севером скинулся великим знатоком искусства. Это вполне глубокий, вдумчивый, ответственный человек. Север увидел его крупно шагающим по лугу к церкви; теперь-то и церковь была вполне видна. Павлик, словно впервые узнав о ее существовании, рассеялся в восторге и упоении, да так вошел в раж, что опередил спутников, можно сказать, бросил Севера с Дашей. Он шагал как на огромных ходулях и вертел головой во все стороны, восхищаясь, и отставшие спутники могли созерцать его прекрасный, резко выточенный профиль, на котором скакали искорки его несколько даже жестокого, бесчеловечного воодушевления. Впрочем, Север это пагубное варварство соседа, конечно же, понимал, и его только тревожило, понимает ли Даша. С ней говорить ему было не о чем, ибо она несла в глубине души темную языческую реку, какое-то беспробудное, похожее на судорогу религиозное движение, а Северу пока не хотелось этого касаться, и он, чтобы развлечь ее и себя, лишь показывал ей то на вырастающий из-за холма купол церквушки, то на дивный общий вид монастыря у них за спиной. Даша благодарно улыбалась в ответ.

Север сразу понял, что ей понравились произошедшие с ним изменения, глубже, чем понравились. Интуитивно она уловила возникшую у него любовь к родному краю, и он показался ей неожиданно обретшим суровую цельность человеком, крепким этой своей любовью, хозяином, человеком, которого даже и Павлику не взять быстрым специализированным наскоком. Она поставила его, величественно, как ей представилось, шагавшего рядом с ней, выше мужа, который в своем восторге вдруг запрыгал отчасти и кузнечиком. Ее не интересовали религиозные тревоги и сомнения этого человека, его всевозможные недоумения, ибо это были для нее мелочи, которые и не должны интересовать случайную попутчицу, и она взяла только верхний слой, только хозяйственное и ответственное, как бы глубоко продуманное отношение Севера к здешней земле и превратила его в почву, на которой он, по выдумке ее мыслительного воображения, стоял, возвышаясь над суетным Павликом Тушнолобовым, и на которой в какой-то чудесный момент имела шанс очутиться и она, рядом с Севером, а не с мужем. А что эта почва могла обернуться рыхлой и непрочной, так и это не беда: ей под силу превратить ее и в пепел, а им посыпать голову смешного Павлика. Ей-богу, этой девушке очень многое под силу, и Павлик Тушнолобов оказался весьма наивен в том своем расчете, что здесь он ее обработает, облагородит, придаст форму ее темной, рвущейся на части и в клочья душе. Север видел ее и в собранности - в монастырском соборе, куда они прошли сразу после короткого завтрака в роще. Сжатая, исполненная воли, она молилась перед иконой. А ее супруг, кажется, и не заметил, не осознал этого, носясь по храму большим взволнованным специалистом, этакой ученой мухой. Север же стоял в стороне и смотрел на Дашу. Она была прекрасна. Глядя на погруженную в молитву девушку, Север чувствовал, что молодость, возвращенная ему пробудившейся любовью к городу и его окрестностям, равна здоровой, физической и, если можно так выразиться, стихийной молодости Даши, и это чувство сохранялось у него и после, когда они снова шли к церкви у слияния рек.