Г.Осипов

МАЙСКАЯ НОЧЬ ЛЕМУРОВ

Азизян заплевывает все вокруг себя. Причем даже если его плевки плевки приземляются на привычный ко всему асфальт проспекта им.Ленина, оглядя стреляющий слюною ротик Азизяна с тонкими губами и руническим шрамом на левой, горящей неизменным румянцем щеке, вы решите, что Азизян уничтожает таким образом каких-то кишащих у него под ногами гадов. Повыползших из темных и сырых подвалов на теплое зловоние Азизяновых носок, ужасных насекомых.

В этой истории три главных героя: Азизян, Нападающий и я. Кроме нас в ней появляются еще две олдоватые для девятиклассников хуны, чьи личности не были установлены. Хуны ответили нам отказом - 9-го мая на полукруглой, как осколок магического кольца, скамейке возле "Интуриста". Хунам должно быть стыдно, демоны, подобные нам, появляются на блеск их кожи один раз в жизни, если вообще появляются - тем более мы хотели их склеить не для себя, а ради Азизяна. Теперь, когда обветшалые углы их фигур наверняка склеены скотчем, им должно быть стыдно вдвойне. А Азизян тогда сидел на заборе и плевался. О женитьбе он тогда еще не поговаривал, ограничивался просьбами "снять бабу", после чего принимался шумно фантазировать, ссылаясь на порнографию, постоянно находившуюся у него в разбитом портфеле, рядом с дубинкой на случай незапланированной встречей с Хурдой.

Зато год спустя он, приметив одну лаборантку, станет поторапливать свата Нападающего фразой, ставшей классической: "Ну шо - когда мы Капитонову будем ебать?" Как-будто бы не так давно Нападающий повстречал невесту Франкенштейна у окошка дурдомовской регистратуры и процитировал слова влюбленного Азизяна, поднеся к языку давно севшую батарейку - "крону". Если это, как говорится, не пиздеш.

А весной 78-го года мы с Нападающим заканчивали десятый класс. Я уже догадывался, что сдавать экзамены мне, самому плохому ученику 51-ой школы, не придется, и предвкушал начало рискованной, за пределами закона и морали, жизни. Подавать пример, дурной настолько, что никто не решался тебе подражать - такая позиция даровала некоторую здоровую изоляцию, недоступную менее сильным характерам в 17 лет. Нападающий уже тогда отдавал предпочтение бутылочке, если случалось выбирать между Водкой, девочками и мальчиками. Что же касается товарища Косыгина (Стоунз называл Азизяна и так тоже), он вот уж год как работал на номерном заводе. Школу он двинул в середине девятого класса.

На выходные дни наш класс вывезли автобусом к морю. Место, где мы высадились, оказалось необыкновенно тихим и безлюдным, каким и следует быть пионерскому лагерю до начала каникул. Послевоенное здание с колоннами окружал сосновый бор. В моей сумке лежали две бутылки шампанского. К пляжу вела дощатая лестница с перилами (если молния ее не уничтожила, воображаю, что за существа трогают их сейчас влажными ладонями, какая речь звучит), и пройдя с полсотни ступенек вы попадали в уютную беседку из сталинских фильмов (я отметил эту точку, соображая, где мы вечером будем выпивать).

В отличии от старой школы, среди моих товарищей по классу практически не было сволочей. Меня не раздражали эти люди, не было желания заменить их механическими компаньонами, но и предчувствие неизбежного конца их так и не успевшей начаться советской жизни было слишком остро, чтобы воспринимать их всерьез. "Не все вы умрете, но все изменитесь", - мог бы я им сказать, но они бы мне все равно не поверили. Самые проницательные из числа моих одноклассников, то есть те, с кем я продолжал контактировать и после уроков - беловолосый садист Краут и Хижа, силач с улыбкой Фернанделя, как мне кажется, прекрасно понимали близость трагикомических видоизменений. "По дороге ледяной проскакал мужик больной", - произносил Хижа, и я, точно Маг слова газообразной сущности, спешил записать его откровения. Краут был плохой ученик номер два, первый был я - 13 двоек и единственная пятерка по английскому.

Фамилии некоторых девочек в нашем классе были связаны с животным миром - Лена Дрофа, Света Ибис: очень быстро успевала загореть. На выпускном вечере она выглядела вполне "афро-американ". Между 77-ым и 79-ым годами девушкам негросемитского типа было легко выглядеть привлекательно. Рестораны, пляжи и учреждения кишели Доннами и Мирей, три соски из Бони Эм тоже образовали целую дивизию двойников с каракулевой растительностью здесь и там. "Все они там одним мирром мазаны", - сентенциозно цедил Азизян, но, как-будто опомнившись, сразу же признавался, что "любит молодых жидовок с короткой стрижкой".

- Ну так ты же родился в один день с государством Израиль, - напомнил я ему как-то раз.

- Не может быть, папа, - встревожился Азизян, - не гони.

Ребята хлопотали на лужайке, собираясь завтракать среди весенних цветов. Соленый бриз напоминал о близости моря. Часы на широком запястье Хижы показывали одиннадцать. День начинался замечательно. "Он и закончится, - подумал я, - чудесно". Где-то в отрастающей траве затренькали струны. Появились какие-то чужие мальчики. Вероятно внешкольные знакомые наших одноклассниц. Пацаны отнеслись к их появлению вполне спокойно. У нас в классе никто не блатовал, хотя много было сильных.

"Интересно, шо они нам сейчас заспивают", - спросил я у Хижы. Хижа осклабился и пожал могучими плечами. Дело в том, что к тому времени повального увлечения диско, еще не составился в рогатых кругах незыблемый репертуар из Розенбаума и Макаревича, их попросту никто не знал на периферии. Поэтому от человека, взявшего в руки гитару, если только его не спугнуть, вполне можно было услышать что-нибудь неожиданное. Так и получилось на этот раз.

Юноша с телячьим профилем возвысился над травой и, сдвинув брови, серьезно начал: "Мы - хиппи, не путайте с "хэппи":" Мелодия, как всегда, была очень мутная; обычно под русский текст брали что-нибудь зарубежное, но передавая песню на слух, искажали оригинал до такой степени, что уже невозможно было распознать, как он звучал в начале операции. Шокинг Блу, Кристи, Криденс - кого только не использовали в роли недобровольных доноров!

":Ничьи мы, как пыль на дороге, нас греют девченки-дотроги (!), покорные будто гитары". Удивительно, но мне было известно, чьи это стихи. Роберта Рождественского. В свое время большеголовый, похожий на Спида Хакера (персонаж "Invocation of My Demon Brother" Кеннета Энгера), Миша Нудник где-то их надыбал, и прочитал на утреннике, стоя задом к огромной голове Ленина. Пожалуй, я был единственным, кто оценил этот глумливый бурлеск, которым Нудник по праву гордился.

Юноша с телячьим профилем заканчивал песню не один. Снизу из зарослей травы ему подвывали девичьи голоса. Значит, они общаются в городе, дряни такие. Шлюссаккорд, неприятно чвякнув в лесном воздухе, положил конец копролалии бородавчатого Роберта (на самом деле - одного из оригинальнейших поэтов "приплясывающего общества" 60-х, намного более яркого, чем тот же Аллен Гинзберг). Хижа с деланным восторгом поаплодировал "телячьим губам".

Какие могли быть в 78-ом году "Хиппи", и какое отношение имели к ним вполне цивильные комсомольцы, и что хорошего они видели во всегда скучных, дурнопахнущих, а иногда и опасных детенышах московского професорья, присвоивших калифорнийское название? - it beats me.

Первым подростком в СССР, додумавшимся писать слово "хуй" через свастику, был я. На уроке украинской литературы, покамест учительница с покрытым волчанкой лицом рассказывала чужим детям своими фиолетовыми губами о "тубэркульозе кiсток" Лэси Украинки (тубэкульоз кiсток не мешал ей дотягиваться до копченостей Ольги Кобылянской, тем не менее), я впервые изобрел и изобразил этот словообраз неповиновения общежитию салата оливье и хозяйственного мыла - ХУЙ! (Вместо Х - свастика, прим ред.). Позднее Азизян назовет его "блесна ненависти".

Панк-рок меня не удивил, но сперва обнадежил. Я наткнулся на фото "Секс Пистолз" впервые на страницах журнала Болгарской Культуры ЛИК. Литература, Искусство, Кино, кажется оно расшифровывалось так. Пластинки панк-рокеров, тем более плакаты, не стоили на балке ничего или максимум "Чирикман", ну от силы "пятнарик".