Четверг, 18 мая. Сегодня мы с Лэмбертсоном ходили в лабораторию проводить испытания на реакцию. Эта программа почти закончена — так же, как остальные, над которыми я работаю, но это не слишком много. У эксперимента было две цели: измерить время моей стимул-реакции и сравнить его с нормальной схемой; точно определить, в какой момент я улавливаю мыслительный импульс от человека, на которого направлена. Дело здесь не в увеличении скорости. Я реагирую уже так быстро, что это больше никого не удивляет, и здесь мне развивать ничего не нужно. Но в какой именно точке процесса я ловлю импульс? В самом начале? Когда мысль только формулируется или когда она уже окончательно завершена? Лэмбертсон думает, что в самом начале и что над этим направлением мне стоит работать.

Разумеется, мы ничего не добились даже с хитроумным устройством случайного выбора, которое Дейкин изобрел для программы. Ни мне, ни Лэмбертсону не было известно, какой импульс пошлет эта коробка. Он просто нажимал кнопку, и импульс шел. Он ловил его и реагировал. Я ловила от него и реагировала, а потом мы сверяли время реакции. Сегодня эта штука задала нам жару, будто пришлось тащить на себе десятитонный грузовик. Конечно, я реагировала быстрее Лэмбертсона — на две секунды, но время наших реакций стандартизировано, поэтому, когда мы скорректировали мое опережение, оказалось, что я ловлю импульс приблизительно через 0,07 секунды после него.

Грубо, конечно, и недостаточно быстро, но мы не можем работать на стабильной основе. Лэмбертсон говорит, что это наибольшее приближение, возможное без пробы коры мозга. Но здесь я стою на своем. Может быть, внутри моя голова из чистого золота, но я никому не позволю буравить мой череп, чтобы ее пощупать. Нет уж!

Впрочем, это несправедливо, потому что звучит так, будто Лэмбертсон пытается меня принудить. Вовсе нет. Я вычитала его на этот счет и знаю, что он этого не позволит. «Давай сначала изучим все, что возможно изучить без этого, — говорит он. — Позже, если ты сама захочешь, — может быть. Но сейчас ты еще не в состоянии решать самостоятельно».

Наверное, он прав, но почему же не в состоянии? Почему он обращается со мной, как с ребенком? Разве я ребенок? Всего того — всего абсолютно, — что усвоил мой мозг за двадцать три года, разве недостаточно, чтобы принимать собственные решения? Лэмбертсон говорит: «Да, конечно, ты все усваиваешь, но не знаешь, что с этим делать». Но со временем у меня должен быть прогресс в этом отношении.

Иногда я боюсь, потому что ничего не понимаю, а ответ может оказаться совершенно ужасным. Я не знаю, куда все это катится. Хуже того — я не знаю, до чего это докатится сейчас. Как велика разница между сознанием моим и Лэмбертсона? Я — «пси-хай», а он — нет. Ладно. Но только ли в этом дело? Люди вроде Эронса считают, что не только. Они считают, что дело в разнице между человеческими способностями и какими-то иными.

И я боюсь этого, потому что это неправда. Я такой же человек, как все. Но получается, что я должна это доказывать. Не знаю, смогу ли я. Вот поэтому доктор Кастер и должен мне помочь. Все зависит от него. На следующей неделе я должна быть в Бостоне для последних обследований и испытаний.

Если доктор Кастер что-нибудь сделает, как все изменится! Может быть, тогда я смогу выбраться из этой жуткой неразберихи и забыть все, как страшный сон. А пока я только «пси-хай», я никогда не смогу этого сделать.

Пятница, 19 мая. Сегодня Лэмбертсон раскололся и рассказал, что ему предлагал Эронс. Все оказалось хуже, чем я ожидала. Он настаивал на одной вещи, которой я уже давно боюсь.

— Он хочет, чтобы ты работала на исправление человека, — сказал Лэмбертсон. — Его заклинило на гипотезе латентности. Он считает, что в каждом человеке есть скрытый пси-потенциал и, чтобы вытащить его наружу, необходим только мощный стимул от того, кто обладает им в полной мере.

— Да, — сказала я. — Вы тоже так думаете?

— Кто знает? — Лэмбертсон со злостью стукнул карандашом по столу. — Нет, я так не думаю, но какое это имеет значение. Ни малейшего. Ведь это не значит, что я прав. Никто не знает ответа — ни я, ни Эронс, вообще никто. И Эронс хочет использовать тебя, чтобы найти его.

Я медленно кивнула:

— Понятно. Значит, меня хотят использовать, как совершенный электростимулятор, — сказала я. — Догадываюсь, что вы ответите Эронсу.

Он молчал, и я не могла его прочесть. Затем он посмотрел на меня:

— Эми, я не уверен, что мы можем ответить ему именно так.

Я уставилась на него:

— Вы хотите сказать, что он может меня заставить?

— Он говорит, что ты находишься на содержании у государства, а раз оно обеспечивает тебя и заботится о тебе, то, значит, имеет право пользоваться твоими способностями. Ты нуждаешься в опеке и защите. Ты сама знаешь, что в миле за этими стенами тебе не выжить.

Я остолбенела:

— Но доктор Кастер…

— Доктор Кастер пытается помочь. Но пока не многое удается. Если получится — тогда другой разговор. Но я не могу больше отпираться, Эми. У Эронса сильнейшие аргументы. Ты — «пси-хай». Такой совершенной, открытой, пластичной психической организации еще ни у кого не было. Ты первая. Раньше у некоторых обнаруживались способности, но они не умели ими управлять. А ты умеешь, на высочайшем уровне. Ты — есть, и ты — единственная.

— Но со мной произошло несчастье, — возразила я. — Смешались гены.

— Тебе отлично известно, что это не так, — сказал Лэмбертсон. — Мы знаем твои хромосы лучше, чем твое лицо. Они такие же, как у всех. И нет никаких оснований думать, что у твоих детей пси-потенциал будет больше, чем у Чарли Дейкина. Когда ты умрешь, на этом все кончится.

Какая-то волна поднималась во мне, и я не могла больше сдерживаться.

— Вы считаете, что я должна работать на Эронса, — подавленно сказала я.

Он колебался.

— Боюсь, что тебе придется, рано или поздно. У Эронса есть несколько кандидатов в Бостоне. Он уверен, что они латенты. Он говорил уже об этом с нашим директоратом. Он убедил их, что ты сможешь работать с его людьми, развивать их, что ты сможешь открыть дорогу в мир нового человека.

Терпение мое лопнуло. Дело не в Эронсе, не в Лэмбертсоне, не в Дейкине, — ни в ком. Дело во всех них, целой толпе, которая растет с каждым годом.

— А теперь послушайте меня, — сказала я. — Кто-нибудь из вас когда-нибудь интересовался, чего я хочу? Хотя бы раз? Хотя бы раз, когда вы уставали от великих забот о человечестве, такая мысль приходила вам в голову? Кто-нибудь задумался о том, что со мной происходит с тех пор, как все началось? А не мешало бы подумать. И сию же минуту.

— Эми, ты знаешь, я не хочу тебя принуждать.

— Послушайте, Лэмбертсон. Мои родители избавились от меня, когда поняли, что я из себя представляю. Вы знали об этом? Они ненавидели меня, потому что я их пугала! Меня это не очень расстраивало — мне казалось, я знаю, из-за чего они меня ненавидят. Я даже не плакала, когда уезжала в Бердсли. Они собирались навещать меня каждую неделю, и знаете, сколько раз они удосужились приехать? Ни разу — с тех пор, как сбыли меня с рук. А там, в Бердсли, Эронс обследовал меня и заключил, что я калека. Тогда он ничего обо мне не знал, но решил, что «пси» — это дефект. С этого все и началось. В Бердсли я делала то, что требовал от меня Эронс. Никогда я не делала того, чего сама хотела, — только то, чего хотели они, из года в год. А потом появились вы, я приехала в Центр и стала делать то, чего от меня требовали вы.

Я понимала, что обижаю его. Наверное, этого мне не хотелось — обидеть его, обидеть всех. Он качал головой, не отрывая от меня взгляда:

— Эми, будь справедлива. Я старался, ты знаешь, как я старался.

— Старались — что? Развить меня? Да, но зачем? Научить меня использовать свои способности? Да, но зачем? Разве для меня вы это делали? Неужто в самом деле для меня? Или это была очередная хитрость, как и все остальное, — чтобы сделать меня удобнее в обращении?