Леонид Нетребо

Златоуст

Искусственные зубы у Бориса Матунова, а они у него почти все искусственные, - были необычны: старомодные, сейчас такие вряд ли увидишь стальные, без желтого покрытия. При разговоре они не только серебряно посверкивали, но также скрипели с переходом в разбойничий посвист и копытный цокот - от своеобразной манеры разговаривать.

Лет Борису Матунову за пятьдесят, но среди коллег по работе зовется он Борей, а за глаза - Боря Мат, Матобор, Бормотун. А то и вовсе Обормот. Работает он на одном месте так давно, что неизвестно, чему обязан за прозвища - просто фамилии или все же весьма своеобразному характеру. Несмотря на определенно почтенный возраст - тяжелые бульдожьи морщины на крупном лице, сплошная седина, протезированный рот, - Боря Мат явно не желает мириться с тем, что уже объективно перешагнул грань, безвозвратно отделяющую его от части населения, к которой применимо - иным даже с большой натяжкой - словосочетание "молодой человек". Возраст обязывает говорить умные, наполненные смыслом, основанные на личном опыте, речи. Но явный недостаток ума лишает его такой возможности. Просто же молчать - тоже не годится, ибо данное категорически противно природе этого пожилого индивида, а самое главное - избыток беззвучия, изо дня в день, в относительно замкнутом коллективе непременно выдает истинный потенциал бесславно молчащего. Пытаясь выйти из положения, Матобор тянется, как он иногда многозначительно подчеркивает, к молодежи: его темы для разговоров молоды, хоть и вечны, а потому - как он, вероятно, полагает, - речи содержательны по сути, но "оправданно" упрощены по форме. Однако источник якобы молодого звука выдает старого фюрера-краснобая: речи кричат максимализмом, но отнюдь не юношеским, - искушенным, замешанном на всеведающим цинизме человека трижды разведенного, крупного алиментщика, а ныне просто безнадежного вынужденного, или глубоко убежденного - что на поверку, как правило, одно и то же - холостяка.

Так думает тайный оппонент Обормота, коллега по работе, сорокалетний и уже "застрявший", бесперспективный инженер средней руки Юрий Сенин, у которого Обормот работает мастером.

Завуалированное соперничество - таковым его считает Сенин, и в которое он добровольно втянулся, - определено благородными принципами тонкой души инженера, которая травмируется безобидно пошлыми и бездарными, но при этом удивительно цепляющими похабными монологами мастера.

Глыба тем для монологов, которую ежедневно, с молодым задором темпераментно, но в манере опытного волка - понемногу, Матобор обгладывает протезными зубами, - велика и на самом деле неразгрызаема: "Что нам мешает жить?" Система повествования отработана: начинает с себя, по методу индукции переходя от частного к общему, затем иезуитской петлей, изощренным бумерангом возвращается на драгоценное эго и, наконец, обрушивает весь бедовый пепельный дождь на железнозубую седую голову.

Грузный, он становится легок, воздушен телом, как толстозадый балерун. Подпрыгивает на кабинетных стульях и автобусных сиденьях. Вращает глазами, которые порой страшно лупятся мертвенно-меловыми белками. И, конечно, скрежещет зубами. Сиденья ходят ходуном, печально стонут. Голос - тоннельное гуденье, горный обвал. Цицерону явно не хватает трибуны, тоги и лаврового венка.

Это отвлекает разжалобленных наблюдателей спектакля от умственной ограниченности Матобора и заранее оправдывает его стилистические пассажи и явные орфографические проколы, - так раздраженно предполагает инженер Сенин.

...Все кругом у Матобора виновато во всех его горестях. Почти все его несчастья, строго говоря, - часть общечеловеческих бед, а так как бед этих, разумеется, много, то виноватых - пруд пруди. Они, как микробы, кишат вокруг и отравляют всем, и особенно Мату, жизнь. Неприкасаемых нет - это очень удобно. Следование такому инквизиторскому принципу расширяет до возможного диапазон диалектического скандала, а главное - избавляет от последовательности в череде философских выкладок. То есть если сегодня Матобор ругает демократов, то это вовсе не значит, что завтра от него не достанется коммунистам, чью сторону он нынче, пусть пассивно, отстаивал. И так далее. Словом, постулат "единства и борьбы противоположностей" - в реализации.

Но непременный переход на избитый-перебитый, однако любимейший финал, на "библейское", как говорит Матобор, объяснение источников всех земных бед - женщину. Она у Матобора не просто "божья лохань", рядовая нечистая сила, она синоним Сатаны, самого главного черта.

- "Лютики, незабудки!..." - простужено скрипит, ерничая, передразнивая неизвестно кого, возможно себя юного, Обормот. - Незабудка, мы ей говорим. Ля-ля, сю-сю!... Да колючка ты верблюжья, - кричит он, задрав голову, как старый волк к лунному небу, неведомой женщине, - век бы тебя не знать, не помнить, только и думаешь, как бы зацепить человека, а потом как лиана его задушить и как глист все соки высосать!... У-у-у, сволочи!... Сучки!... Да еще пасынка или падчерицу нам в придачу: корми, любимый! - Он пытается по-женски пищать, хотя трудно издать писк мартеновскому жерлу: - "Я тебе за это еще и рогов наставлю, красивый будешь, как северный олень!" Ух!... - он бессильно отбрасывает большое тело на спинку сиденья и замокает. Моргания глаз на фиолетовом лице почти обморочные: редкие, "глубокие" - нижние и верхние веки плотно смеживаются на целую секунду. Широкая грудь высоко вздымается, внутри еще что-то булькает. Финал состоялся. "Оргазм унитазного бачка", - очередной раз отмечает про себя Сенин и внутренне брезгливо морщится.

Иногда Сенин, выведенный из себя этими проявлениями агрессивного скудоумия, когда проблески человеческого интеллекта тонут в завалах непроходимой грубости, пытается невинной фразой защитить очередной объект словесного нападения Обормота. Например, женщину вообще: ведь женщина это не только коварная любовница-кровопийца, но и мать, жена, сестра, дочь. Результат такой попытки - новый всплеск ярости Матобора, новые "доказательства" с более бурными "оргазмами". Которые ничего не прибавляют в принципе, но возводят утверждения аморальности объекта словесной агрессии в абсурд. Так перед словом "женщина" каждый раз, со сладострастным ударением, звучит слово "все", иногда, для усиления, дуплетом: "все-все". Все-все женщины!... И тогда слушателям постепенно становится ясно, что "все" относится не только к бывшим женам Матобора, но и к секретарше директора, и к нормировщице, и к работницам бухгалтерии, и к женам всех мужчин, которые, к своему несчастью, невольно стали свидетелями попытки одного из них встать на защиту "божьей лохани".