– А и дела! – Савоня в конфузливом смешке оглядывает кургузую штанину. – Чистый турист!

– Иди, бать, в-выпьем… – икает Дима-маленький. Он оборвал все пуговицы на рубахе, выпустил одну полу из штанов и теперь, свесив голову, полусонно сидит на лавке, синея какой-то расплывчатой татуировкой на больнично-белой груди. – У меня дядька т-тоже… на заду к-качается… Все ч-четыре колеса, п-по-нял? Пижжоны! Да про историю все… т-тырятся… Покажи им, б-бать, как она д-делается… Падлы… Глядите и з-запоминайте… Ленарда Недовинченный. М-махали вы ево, понял? Морды щас буду б-бить…

– Слушай, не заводись, – просит Дима-большой.

– Зачем вы его брали? – морщится Рита и по-свойски запускает руку в карман Димы-большого, достает сигареты. – Он совсем невменяем…

– Набью! – икает Дима-маленький. – Кыбырнетику и н-набью…

– Поехали-ка лучше к тете Фене, а, друг?

– Ой, поедемте, поедемте, мальчики! Спать хочется – ужасно!

Было только три часа с небольшим, а уже над темной гривой леса по ту сторону залива всходило раннее онежское солнце. Оно вставало неяркое, стылое, и на него можно было смотреть не застясь. Низкие слежалые облака тотчас урезали его наполовину, а потом и скрыли совсем.

Возвращались по тихой воде.

Онега, наплескавшись за ночь и наволочив на себя пухлое одеяло облаков, умиротворенно дремлет в утреннем забытьи. Вскидывается зоревая рыбешка, хороводясь, дробит сонную воду, оставляя после себя медленно разбегающиеся колечки, похожие на шлепки дождевых капель.

– Сорога играет, к дождю, однако! – щурится из-под картуза Савоня и, обернувшись, глядит, как лодка пашет на два отвала мягко сияющее раздолье. – Скоро паровой окунь пойдет, На мелкое, на луды. – И поясняет, выкрикивая: – Это который табунится по теплой воде, по пару! Еще не время ему. Черема По островам не отцвела! Рано быть паровому!

– Со скольких там… б-буфет? – Дима-маленький перевешивается через борт, плещет в лицо с ладони, пьет и шумно отфыркивается.

– Что, друг, перебор? – усмехается Дима-большой. – Два туза?

Дима-маленький молча валится на осочную подстилку и натягивает на себя куртку. Скоро из-под нее раздается засосный храп.

– Все! Этому уже Карелия снится… – кивает Дима-большой и, насмешливо разглядывая обшарпанные сандалии, торчащие из-под голубой куртки, напевает:

– Ой, мальчики! Мы забыли занести стол… – вспоминает Шурочка. – Там же все раскидано…

– Не беспокойтеся! – отзывается Савоня. – Вернусь когда – приберу. А то дак и сороки подчистят.

– Это ваша избушечка?

– А – ничья! Так, порожняя… Рыбаки себе срубили. – И, оживившись, рассказывает: – Об прошлом годе так-то двое из Москвы облюбовали, недели три жили, дак… То ли муж с женой, а может, и так просто… На сетях спали заместо постели. Он дак и не брился, пока жил, – бородой оброс. Хочу, говорит, опроститься, ни о чем не думать. Тут, говорит, как в раю. И все, бывало, милуются, рука об руку ходят, грибки-ягоды собирают. А я их рыбкой еще подкармливал. Как раз окунь паровой валом валил. И в магазин плавал, за вином да за куревом… А потом что-то занеладили. Он себе на берегу сидит, она себе… То ли деньги поизрасходовались, то ли наскучило… Рай-то рай, да ежели только ненадолго.

– Бывает, бать, бывает… – Дима-большой шарит по карманам у похрапывающего Димы-маленького, достает колоду карт, предлагает: – Ну как, ацтеки, врежем дурака?

Между скамейками ставят перевернутое ведро, Дима-большой садится в паре с Шурочкой, Несветский с Ритой, Гойя Надцатый играть отказался. Он достает альбомчик и, уединившись на носу, что-то черкает, поглядывая на пробегающий справа берег.

Где-то на полпути встречается черный скуластый буксир с километровым хвостом из связанных бревен. Буксир тяжко, утробно сопит и еще издали окатывает моторку едким солярным дымом, который вычихивает из низкой жерластой трубы. Сиплый гудок требует дорогу, но Савоня не сворачивает, а только глушит мотор, и плотогон с крупной белой надписью на носу «Семен Дежнев» медленно проходит левой стороной. Из рулевой рубки высовывается женщина, по самые глаза повязанная красной косынкой, пристально и строго вглядывается в пассажиров моторки.

– Здорово, Анна! – кричит ей Савоня. – Одна рулишь? А где ж твой Иваныч?

– Спит, – неохотно откликается женщина. – Нарулился…

Позади рубки на такелажном рундуке из-под бушлата торчат раскинутые босые ступни. Тут же беленькая девочка, склонившись над алюминиевой кастрюлькой, чистит картошку. Мальчик поменьше в балахонистой тельняшке пинает ногами волейбольный мяч, подвязанный, чтобы не падал за борт, к длинной жердине. Девочка первой замечает моторку, с ножом и картофелиной подбегает к поручням. Дима-большой нашаривает в кармане завалявшуюся со вчерашнего конфету, замахивается и бросает на палубу буксира. Девочка испуганно убегает за рундук.

– Но-но! – остерегает женщина. – Я тя швырну! – и грозит кулаком из рубки.

– Ты чего? – удивляется Дима-большой. – Дура ненормальная!

– Это Анна, – коротко поясняет Савоня.

– Тулисты! Тулисты! – выкрикивает парнишка, показывает лодке язык и тоже, мелькая босыми пятками, улепетывает за рундук.

– Я тя кину, холера! Шляются тут… – Женщина круто матерится и отворачивается к штурвалу.

Савоня снова запускает мотор, и лодка мчится мимо плота, облепленного отдыхающими чайками.

Незаметно начинает сеяться тихий неспешный дождь. Онега теряет свой фиолетовый блеск, тускнеет и шершавеет, морось обкладывает горизонт.

Игра в подкидного расстраивается.

Дима-большой притягивает к себе Риту, накрывается вместе с ней общим плащом. То же самое проделывает Несветский, сидящий рядом с Шурочкой. Гойя Надцатый прячет за пазуху альбомчик и натягивает на панаму капюшон штормовки.

Савоня, оставшись наедине с самим собой, поудобнее гнездит голову в поднятом вороте бушлата, недвижно затаивается на кормовой лавке, и только глаза его живо и зорко бегают под навесом козырька, увешанного дождевыми каплями.

Две гагарки заполошно взлетают из-под самого лодочного носа, описывают круги в сером и низком поднебесье. С фарватерной вехи снимается орлан, неохотно тянет в сторону. Гагарки, заметив его, с лету пикоподобно вонзаются в Онегу. Тяжело ухает крупная рыбина, и Савоня догадывается, что сыграла она на луде, которую не мешало бы как-нибудь обметать мережками. Время от времени внезапно набегают скипидарными волнами завешенные моросью близкие берега, и тогда Савоня чуть трогает руль, уходит от незримых скал на открытую воду.

Как всякий туземец, он не умеет отделять себя от бытия земли и воды, дождей и лесов, туманов и солнца, не ставил себя около и не возвышал над, а жил в простом, естественном и нераздельном слиянии с этим миром, и потому, должно быть, как душевный отклик на занимавшийся день, в нем само собой забраживает вчерашнее, давнее, вечное…

Потерявшимся телком где-то в шхерах взмыкивает теплоход. Отголоски его гудка мягко толкаются в сыром ватном воздухе о невидимые берега и, отразившись эхом, блудят в проливах. Савоня слушает гудки и пытается разобрать, что за теплоход, откуда и куда идет, и вдруг догадывается, что это дудит «Иван Сусанин», не иначе как успел уже починиться.

– Где плывем? – не сбрасывая плаща, спрашивает Дима-большой.

– Дак и вот уже! – бодро выкрикивает Савоня.

И в самом деле слева проглядывают знакомые разливы лозняка, обрамляющие берег, буйные камыши по мелководью, и вот уже за изредившимся дождем, повисшим над водой парным куревом, проступают и островерхие строения Спас-острова.