– Дима, не ври, не ври! – запальчиво выкрикивает она. – Не так все было!
Дима еще что-то выдает, туристочка накидывается на него, розовыми кулачками колотит по голубой спине.
– Все, все, Шурочка! – со смехом уклоняется Дима. – Ну сказал, не б-буду!
– Болтун!
– Все! М-мир – дружба! Мир – дружба!
Дима выстреливает из окна окурком, отмахивает чуб-крылышко и подтягивает к себе пивную кружку.
По другому боку рыжей туристочки пристроился густобровый паренек с набегающей на толстые очки всклокоченной мокрой челкой, – тоже в свитере, но только в малиновом, с желтой росшивью по груди. Паренек двумя пальцами с золотым колечком подносит ко рту тонкую сигаретину, тянется к ней сложенными в трубочку пухлыми губами, как-то так старательно обжимает желтый бумажный мундштук, вдумчиво тянет и, подержав в себе дым, тоже вдумчиво выпускает, целясь струей в подвешенную над головой люстру.
Остальные двое сидят к Савоне спиной, и он видит только их затылки. Один с аккуратным пробором до самой макушки, на которой угнездился неприглаженный петушок, и все называют этого, с петушком, по фамилии – Несветский. Затылок его соседа оброс цыганистыми завитками, набегающими на белый кантик синей футболки. Этот кучерявый, которого в разговоре тоже величали Димой, время от времени шарит смуглой ухватистой рукой по гитарному грифу и, клонясь к нему и прислушиваясь, что-то тихо и неразборчиво подрынькивает.
Савоня долго стоит в коридорчике перед ресторанной дверью, ждет, когда его заметят, и Дима в голубой куртке наконец натыкается на него глазами и нетерпеливо и обрадованно машет ему рукой.
– Давай, бать, с-сюда!
Савоня еще у порога стаскивает картуз, приглаживает волосы и, стараясь не топать, с опаской поглядывая на грудастую, опутанную по шее тремя рядами мониста буфетчицу, пробирается меж столиков тесными проходами.
– Ты куда, бать, з-запропал? – удивляется Дима-маленький.
– Куда ж мне пропадать? Пропадать некуда. В сенях и стоял.
– Понимаешь, р-разговор один есть.
– Дак и вот он я! – приободряется Савоня.
– Тут такое д-дело. – Выжимая из себя застрявшее слово, Дима-маленький трудно мигает веками. – Теплоход до утра никуда не пойдет, что-то там поломалось, п-понял?
– Отчего ж не понять, – смеется Савоня, переминаясь. – Ежели поломался, куда плыть, ясное дело.
Дима-маленький ловит Савоню за пуговицу на рубахе, притягивает к себе.
– Сколько дней плывем – то нельзя, это нельзя… Охота костерчик попалить. На воде, п-понял?
– Известное дело!
– А у тебя, говорят, лодка есть…
– На воде живем, как не быть! – еще больше оживляется Савоня.
– Значит, с-сорганизуешь?
– Это завсегда можем предоставить, – переминается Савоня, удерживаемый за пуговицу.
– А уху заделаем, как думаешь? – спрашивает другой Дима – Дима-большой.
Он поворачивает к Савоне крупное скуластое лицо в редких оспинах.
– Дак и уху… – соглашается Савоня. – Третьего дня я тут в одном месте сетки покидал, может, чего и зацепилось…
– Давай, бать, уважь, – удовлетворяется ответом Дима-большой и снова свешивает смоляной чуб над гитарным грифом.
– Ой, поехали, поехали, мальчики! – Рыжая Шурочка нетерпеливо топочет под столом каблучками. – Рит, едем, да?
Очкастый паренек выпускает дым, неопределенно пожимает плечами, и Савоня только теперь догадывается, что это вовсе и не парень, а так чудно обстриженная девица.
– Это же чудо как здорово! – ликует Шурочка. – Несветский!
Кругленький, розовощекий, расположенный к ранней полноте Несветский, одетый в хороший серый пиджак с галстуком, устремляет взгляд за окно, изучает низко бегущие облака. На его аккуратной макушке настороженно вздрагивает петушок.
насмешливо напевает Дима-большой и, оборвав пение, хлопает Несветского по округло-женственной спине.
– Брось, кибернетик, умно задумываться! Дамы же просят!
– Поехали, поехали! – снова стучит каблучками Шурочка.
– Да, но я договорился с капитаном насчет радиограммы.
морщится Дима-большой. – По маме соскучился?
– Не в том дело…
– Все, бать, з-заррубили! – объявляет Дима-маленький и отпускает Савонину пуговицу. – П-пива хочешь?
– Это можно… – расплывается Савоня.
– Тяни! И давай волоки сюда лодку.
Савоня стоя выпивает кружку, в поклоне благодарит и, зажав картуз под мышкой, спешит к выходу.
– Опять ты тут? – фыркнула ему вслед буфетчица, и от ее окрика Савоня втягивает голову.
6
Разлатую, заляпанную смолой Савонину посудину покачивает на вялой обессиленной волне в заводине позади дебаркадера. От нее тянет рогожным духом слежалой осоки, устилающей днище. Савоня, уперев весло по внешнему борту, удерживает лодку у скользких зеленых свай настила. На нем просторный, с чужого плеча, флотский бушлат с отвернутыми обшлагами и неполным комплектом латунных пуговиц, недостаток которых восполнен разнокалиберными пуговицами из гражданского обихода. Бушлат этот вместе с прочими пожитками – гаечными ключами, подобранными на берегу бутылками, мережами и большим закопченным ведром – хранился в носовом отсеке, запиравшемся на щеколду.
Оба Димы спрыгивают в лодку, принимают рюкзак с провизией, закупленной в буфете, гитару, плащи, ловят взвизгивающую Шурочку, переносят голенастую Риту в коротких, выше колен, наутюженных брючках.
– А она выдержит? – опасливо спрашивает Рита, опускаясь на скамейку.
– Не боись, подруга! – ободряет ее Дима-большой. – Морские медленные воды не то что рельсы в два ряда, верно, бать?
– Не-е! – подтверждает Савоня. – Лодка сухая, не течет. Я на ней по пятнадцать человек катал!
Последним с теплохода приходит Несветский в куцем плащике и темных очках, и Савоня, оттолкнув лодку, дергает пусковой шнур. Мотор бесстрастно отмалчивается, наконец, будто огрызнувшись на донимавшего его хозяина, сердито взгыркивает.
– Ой, обождите, обождите, – спохватывается Шурочка. – Вон Гойя Надцатый идет. – И, приставив ладошки ко рту, кричит: – Гоша! Гоша!
От погоста к дебаркадеру спускается по тропинке уже знакомый Савоне бородатый художник в белой панаме с желтым плоским сундучком через плечо. Он то и дело останавливается и, прикладывая ладошку к глазам, подолгу глядит на отдалившиеся силуэты погоста.
– А каракатица да задом пятится, – усмехается Дима-большой.
– Гоша! – кричит Шурочка. – Ну скорей же!
Гойя Надцатый наконец улавливает окрики, и Савоня снова подправляет лодку к мосткам.
– Ты где делся? – кричит Дима-маленький.
– Да так, ходил все… – Промокшая панама свисает на глаза Гойи Надцатого увядшим безвольным лопухом. – Пописал немного…
– Ты что, еще не обедал?
– Да вот собираюсь…
– Брось, не ходи. Там одни щи. Имеется шанец ухи похлебать, п-понял?
– Ой, Гошенька, поедем!
– А как же теплоход?
– А ты чего, не знаешь? Ночевать будем.
– А в чем дело?
– Вызывают аварийный катер из Петрозаводска. У тебя есть г-гроши?
– Да найдутся… – Гойя Надцатый готовно копается в тесных карманах узких и мокрых техасских штанов.
– Давай дуй в буфет, бери бутылку и поехали.
– А не помешаю?
– Брось в-выпендриваться. Давай рви за б-бутылкой. Мы ж на тебя не рассчитывали.
– Да, конечно… хорошо… – бормочет Гойя Надцатый, отдает этюдник и, по-верблюжьи отбрасывая в стороны широченные растопыренные кеды, шлепает по дощатому настилу к дебаркадеру. Возвращается он с пузатой бутылкой и полной панамой «Мишек на Севере», прыгает в лодку и, запыхавшись и радостно светясь, приседает на корточки против Савони.