Там, за приоткрытой дверью, была школа, школьный класс. За длинными дощатыми столами, не доставая ногами до пола, тесно сидели мальчики лет четырех-пяти. Перед детьми лежали книжки Торы в потрепанных серых, коричневых и синих обложках. Сутулый еврей в глубокой черной ермолке, с рысьими глазами правдознатца на строгом остром лице прогуливался меж столами, разведочно заглядывая из-за спин учеников в их чтение и раздавая подзатыльники тем, кто, по его мнению, их заслужил. Дети, припевая, вразнобой читали священный текст. Заметив стоявшего в дверях Иуду Гросмана, учитель взглянул на него без интереса и продолжал свой прихотливый обход.

Мальчиков было здесь около пятидесяти. Шатены, блондины и брюнеты, тощие и раскормленные, черноглазые, голубоглазые и сероглазые, они нисколько не были похожи на школьных первоклассников - шалунов и чистюль в коротких штанишках. Губы их двигались, произнося шершавые древнееврейские слова, и томительная учебная забота лежала на лицах. На нежных пятнышках лиц празднично светились глаза - драгоценные детские глаза, не растерявшие еще благодарного изумления миром.

Стоя на пороге талмуд-торы, в дверях, Иуда Гросман забыл думать о том, что страх слежки прилип к его спине, что он ищет в Париже дурацкий катышек свинца, как отмычку к спасению. Глядя на детей над книгами, он испытывал чувство совершенной безопасности, как будто ангелы тесно его окружали и черного не было среди них.

Катя отхлебнула вина из стакана, поставила его на клетчатую скатерку и незаметно погладила траву Фонтенбло узкой сухой ладонью.

- Можно спросить? - сказала Катя.

- Можно,- разрешил Иуда Гросман.

- Земля такая большая...- сказала Катя.

- Это не вопрос,- без улыбки сказал Иуда.- Большая, ты говоришь?

- Сколько людей каждый день закапывают в землю,- глядя в сторону, в траву, сказала Катя.- Каждый день, каждый год. Всё время. Земля сама уже стала как скелет... Не так?

- Тебе страшно? - участливо спросил Иуда.

- Нет! - откликнулась Катя.- Просто странно, если подумать. Вот мы сидим на земле, пьем вино.

- Ты думаешь о том, что и для нас там места хватит,- сухо сказал Иуда.Да, хватит. Мимо земли не пронесут.

Катя помолчала, улыбаясь чему-то далекому, неразличимому, а потом сказала:

- Да что об этом думать! Смотри, как тут красиво, даже фазаны есть, и я уезжаю только завтра вечером. Что, мало?

- Нет,- сказал Иуда.- Я вообще не знаю, что значит "много", а что "мало". Может, всё дело в сжатости, что ли, в том, что там умещается, в этом "много" или "мало". Вот рассказ, короткий рассказ - а там вся жизнь: ни убавить, ни прибавить.

- Нам хорошо,- сказала Катя,- значит, всё умещается. Пусть так сохранится навсегда: где бы мы ни встретились, нам будет хорошо. Ладно? Пусть редко, пусть даже очень редко. Знаешь, когда всё время хорошо, потом вдруг становится плохо. А у нас так не будет. Хочешь?

- Хочу,- сказал Иуда Гросман. Ему действительно хотелось быть с Катей, но и без нее хотелось быть, чтобы вспоминать о ней издалека. С Катей и, может, с теми детьми из Маре.

- Сделать тебе бутерброд? - спросила Катя.- С ветчиной?

- Сделай,- сказал Иуда.- А откуда ты знаешь, что здесь живут фазаны? Правда, живут? Ты видела?

- Нет, не видела,- сказала Катя.- А ведь правда, что у тебя была уйма женщин? Я знаю, знаю! Но ведь ты их всех любил, да? Ну и хорошо. Только ты мне ничего про них не рассказывай.

Дети. Они приходят на ум либо в беде, либо в старости. До старости еще далеко, а беда не за горой... Махно - слежка - арест - беда. Ничто не поможет, никто не спасет. И вот появляются дети, обступают, окружают, защищают загнанную душу своими беспомощными робкими телами. Как хорошо, что они есть, эти маленькие существа из другого, вольного мира.

Дети. Мальчики над книгами из Маре. Скрюченный калека в кресле-коляске в житомирском чулане. Фронтовые беспризорники - независимые оборванцы, держащиеся поодаль, как одичавшие собаки. Одесские музыкальные вундеркинды в бархатных курточках, с бантами на тонких голубых шеях.

Махно, слежка, беда... При чем тут Махно, какое он имеет отношение к одесским вундеркиндам? А вот какое: Веня, бездомный мальчик-казначей, сгинувший под Волновухой и объявившийся на московском ипподроме двенадцать лет спустя. Веня Рискин, человек чиста поля, разбойного леса. Вот ведь как точно, без швов сцеплены звенья цепочки! От дальнего к ближнему или наоборот - это совершенно неважно. Вот эта струящаяся тонкая цепочка памяти: "Ро

тонда", Нестор Махно в кургузом пиджачке, наступающие махновцы, сундучок в казначейской тачанке, чернявый честный мальчишка, круглоглазый, выпрыгивает из тачанки и дает деру вверх по балке. Веня, задыхающийся от бега и страха, в одном ряду с воспитанными вундеркиндами, нараспев читающими священный текст учениками талмуд-торы, и тем инвалидом в чулане: Житомир, Марусичка, жуткий кот с обвисшей мышью в зубах.

Это Веня познакомил Иуду Гросмана с Клавой. Откуда он ее взял, эту Клаву, он не рассказывал, да и какая разница!

- Что за Клава? - спросил Иуда, когда о ней зашла речь.

- Девушка,- сказал Веня и пожал плечами.- Из деревни. А вам что, обязательно нужна учительница пения?

- Что она делает здесь, в Киеве? - спросил любопытный Иуда.

- Она домработница,- сказал Веня.- А что вы делаете в Киеве?

- То же, что и вы,- сказал Иуда.- Иду по улице.

- А она готовит гусиную шейку и бабку из мацы,- сказал Веня.- Ну, еще что-нибудь?

- Она еврейка? - с сомнением спросил Иуда.

- А вы что, раввин? - остановившись посреди улицы, спросил Веня Рискин.Чем вам не подходят гойки? Что они вам такого сделали?

- Я не говорю, что мне не подходят гойки,- пробормотал Иуда Гросман.- Ну что вы тут стоите? Пошли!

- Я иду,- сказал Веня.- Гойки ему, видите ли, не подходят...

Клава, терпеливо поджидавшая в пыльном скверике на лавочке, оказалась немногословной славной девушкой лет двадцати, с незапоминающимся тихим лицом. На Веню она смотрела с почтением, как на знающего человека - бухгалтера или учителя.

- Это мой друг,- указывая на Иуду, сказал Веня.- Писатель из Москвы. Вечер уже, а ему спать негде, он у тебя переночует.

Известие о том, что Иуда Гросман - писатель, никак не подействовало на Клаву.

- Хозявы ругаться будут,- с сожалением сказала Клава.- Они не велят, чтоб чужие ходили.

- Это почему? - спросил Иуда.

- Боятся, что обворуют,- объяснила Клава.- Придут и унесут всё, а самих зарежут.

- Их тоже понять можно,- кивнул Иуда.- Придет такой ночевальщик, плечищи во! усищи - во! - Разводя руки, Иуда Гросман показал, какие у ночного гостя усы и плечи.- А потом пиши пропало...

- Ну да,- сказала Клава.- Времена-то вон какие...- Было очевидно, что она совершенно согласна с проницательным московским писателем.

- Но я буду молчать, как рыба,- сказал Иуда.- Я буду молчать и сидеть на табуретке до самого рассвета.- Тут Клава недоверчиво скосила глаза на Иуду Гросмана.- А если нам захочется что-нибудь сказать друг другу, мы воспользуемся языком жестов.

Клава тихонько засмеялась и одобрительно поглядела на Иуду Гросмана.

- Смеяться тоже нельзя,- предостерегла Клава.- А то шумно.

- Ну, я пошел,- сказал Веня Рискин.- Вы тут сами разберетесь, тем более пока можно и поговорить.

Веня растворился, как сахар в чае. Нельзя было судить, куда он вдруг подевался: то ли укрывается в кустах сквера, то ли шагает по улице, насвистывая от нечего делать. Иуда Гросман уселся на лавочку рядом с Клавой и как бы ненароком приобнял ее за плечи. Клава немного отстранилась, но без возмущения.

- А вас как звать? - спросила Клава.

- Иуда,- сказал Иуда Гросман.

- Чего-чего? - встревоженно переспросила Клава и еще отстранилась.

- Я не шучу,- сказал Иуда Гросман.- Я совершенно серьезно. В конце концов у каждого человека есть имя. Жил когда-то один римский император, Клавдий. А тебя, допустим, зовут Клавдия, Клава. И это совершенно не означает, что император Клавдий должен был изъясняться жестами со своими гостями... Короче говоря, я Иисуса Христа не предавал, можешь быть спокойна на этот счет. Я вообще никого не предавал, мне кажется. А ты?