- Не совсем так,- возразил я.- А кто бился и кричал?

- Вам дали пососать ватку, смоченную сладким вином, и вы успокоились,мечтательно улыбнулся Навин.- Так надо.

- Так куда же вы меня собираетесь послать? - снова спросил я.

- В люди,- сказал Навин.

- Один раз меня уже посылали в люди,- сказал я.- Меня послал человек, совсем не похожий на вас.

- Э! - сказал на это Иегошуа Навин.- Какое это имеет значение... Вы, иерихонский, пойдете в люди и вызнаете, созрели ли евреи для того, чтобы подняться и уйти за реку Самбатион, и дозрел ли фараон, чтобы отпустить евреев и не гнаться за ними по своим лесам и степям, через пни и колдобины. Вы знаете, как зреют финики в кроне пальмы в том же, скажем, Иерихоне?

- Дался вам этот Иерихон...- пробормотал я.

- Я же говорю, что обрезанье - это недостаточно,- строго указал Навин.Историю надо знать, полотняный вы человек... Да не насытится днями ваша душа!

Эта встреча, первая из многих, изменила мою жизнь. Мы, евреи,- люди сказки, люди легенды, мы оглядываемся через плечо и утираем рукавом лица: волны Чермного моря когда еще расступились перед возвращавшимися домой из Египта, а брызги до сих пор летят в нас. И свист камня, выпущенного из Давидовой пращи и угодившего в лоб Голиафа, мы слышим отчетливо. А пыль на нашей одежде - от рухнувших иерихонских стен... Бин-Нун пришел оттуда, Навин увел меня за собой.

Мы, евреи,- люди крайностей: в познании и в тупости, в одаренности и бездарности, в любви и ненависти, в скупости и мотовстве, в чистоте и пороке, во взлете и падении; так и должно быть в сказке. Революция без границ пришлась нам по вкусу: "Кто был никем - тот станет всем". Можно, дозволено! Поощряется! Если уж из грязи - то в князи. И это уже не говоря о том, что царь-батюшка держал нас под замком в резервации под названием "черта оседлости". Одесские евреи, эти ветреные дети племени, были счастливым исключением из правил, но и они по мере сил потянулись не в люди, а во власть.

Нам вдруг до всего стало дело. Наша кровь, пролитая в погромах, подсохла. Вчерашние хозяева жизни смыли ее половыми тряпками с наших порогов. Новая, сладкая кровь нам открылась - кровь тех, кто хотел вернуть нас под замок, в местечки, к нашей субботней хале, посыпанной несчастьем. Эти люди были нашими личными врагами, врагами не на жизнь, а на смерть, и на этот раз мы предпочли убивать, а не быть убитыми. И в этой работе мы видели поддержание всеобщей справедливости, на которой всходит, как тесто на дрожжах, новый день Нового времени.

Но глаза устают от долгого высматривания, глаза гноятся, и затуманивается солнечный взгляд. Сколько мы ни смотрели, Новый день всё не наступал, а нашего терпения хватало лишь на то, чтобы из года в год, из века в век ждать, когда же Третий храм, белый и золотой, поднимется над Иерусалимом и соберет нас у своих стен. Каждый еврей хотя бы раз в жизни проходит по улицам Иерусалима и упирается лбом в теплые камни Стены плача, и не имеет никакого значения, лачуги ли местечка Жабокрики окружают еврея, небоскребы Нью-Йорка или стены камеры лубянской тюрьмы. Струнами арфы связана душа еврея с Западной стеной разбитого иерусалимского Храма, и пальцы ветра касаются тех струн - ветра, рано или поздно возвращающегося на круги своя.

Никому не жилось так вольготно на Руси, как евреям после революции,- ни русским, ни мордве с чудью. Не было среди евреев ни дворян, ни попов в роду, при старом режиме шлепали они ото дня ко дню в рваных башмаках по местечковым лужам. Они хотели и ждали перемен для себя и, не видя к тому никаких возможностей, говорили и фантазировали о всемирном сказочном счастье. Но и в сказках льется кровь, и счастье приходит с болью и ранами.

Не было у новой власти лучшей подпорки, чем евреи, да еще латыши с китайцами. Но и самую лучшую подпорку, как только пройдет в ней нужда, хитрая власть отбросит, порубит ее на щепу и разожжет костерок, чтоб погреть над ним руки. И розовые угли, как положено, зальет струей мочи. Евреи были своими до тех пор, пока можно было не только убивать, но и мечтать. Потом и мечты перелили в пули, и пришла очередь евреям стать к расстрельной стене. Я знал это доподлинно, поэтому слова Навина упали не в сухой песок.

Мне хорошо пишется в камере, моя душа смиряется и отдыхает. Я пишу, о чем хочу, пишу о таких вещах, о которых на свободе и думать было опасно. Я молчал много лет. Оказалось, что единственное место, где я свободен думать и писать,это тюрьма. И вот, наконец, я снова пишу сказку - о рябом фараоне, которого я задумал взорвать вместе с Каменным мостом через Москва-реку, и об Иегошуа бин-Нуне, грызущем миндаль.

Поручение Навина легло в мою душу, как ложится в ладонь нагретая солнцем, обточенная морем гладкая галька. Поднимутся ли евреи, отпустит ли фараон... Мы, русские евреи, так устроены: вникая в обстоятельства другого народа, никогда не забываем о своем собственном. "А как это будет для евреев?" вопрос, который мы подсознательно задаем самим себе при всяком случае и по каждому поводу: война ли вот-вот начнется или снизили цены на макароны. Как это будет не для меня самого, не для моей кривобокой племянницы, а для всех евреев от полюса до полюса. Это наша родовая тайна, наш племенной секрет, известный мне так же хорошо, как и Иегошуа.

Евреи легки на подъем, евреи рождаются с чемоданом в сердце. Но Америка это одно, а согласятся ли они ехать в Палестину, разгонять там малярийных комаров над болотами? Сладко звучат в их ушах слова об обязательном счастье, которое уже в дороге, уже под Орлом, и пролитая по подвалам кровь пахнет розовым маслом. Согласятся ли по доброй воле поверившие в то, что дважды два пять, встать и идти неведомо куда, то ли в Азию, то ли в Африку, на край земли, где невесть когда дикие предки гоняли по холмам своих баранов и козлов? Трудно найти такого еврея, который не захотел бы лечь в назначенный час в иерусалимскую землю, среди своих, на вечное хранение, но куда как не каждый готов жить среди своих, только среди своих, как мелочь в кошельке. Да и козлов там давно уже никто не гоняет, и перевелись цари с пророками... Но поговорить-повздыхать об этом всегда хорошо и светло.

Старьевщик Гедали жил-проживал в старинном городе Козельске, на зеленой окраине, припорошенной степной пылью. Была у Гедали шаткая телега, был меринок, в котором нелегко было признать потомка шустрых половецких иноходцев. Была жена Рива - пивная торговка, по-русски именовавшаяся попроще: баба Рая. Всё было у Гедали, ну, всё.

По утрам Гедали запрягал своего меринка и, выехав, заводил несвойственным ему в обиходе пронзительным и гнусавым голосом: "Старьем-берьем, ножи-ножницы правим!" - хотя никакие ножницы и ножи он не правил, не имея к этим предметам профессионального отношения. Что же до старья, то козельцы не спешили с ним расставаться: времена на дворе стояли трудные, до коммунизма с его бесплатным трикотажем было не близко. Гедали если что и перепадало, то лишь по счастливому случаю: пьяный шапку отдаст, босяк забросит в телегу краденые опорки. Но Господь строг, да милостив: дела пивной торговки бабы Раи шли рысью, и Гедали, захоти он того, мог бы и вовсе сидеть дома и с утра до ночи пить чай с сушкой у окна.

Были и дети у Гедали и Ривы, да. Был сын-первенец, было двое дочерей. Все они давным-давно разъехались по чужим краям, не признав город Козельск ни родиной, ни просто красивым милым местом. Сын выбился в начальники на Урале, одна дочь жила где-то на электростанции, а другая, по-русски Верочка, вышла замуж за поляка и уехала в Польшу. Письма от детей приходили редко, особенно из Польши: "Мы живы и здоровы, чего и вам, бесценные родители, желаем, в вашем Козельске". Но и сам Гедали тоже не глядел на Козельск со слезами нежного умиления на старых глазах. Угодил он сюда случайно, уже после победы пролетариата, угодил по той причине, что жила здесь дальняя родственница пивной торговки - двоюродная, что ли, тетя, совсем уже ветхая старушка. А как она сюда, в исторический город Козельск, попала, придурковатая тетя вспомнить не могла и на вопросы любознательного к семейной истории Гедали отвечала невпопад, а то и понуро молчала, таилась.