- Вы Катя, я знаю,- сказал Иуда Гросман, выйдя от торгпреда.- А я, выходит дело, Иуда. Вам поручено мне помогать. Но если вы не хотите - скажите, и будет по-вашему... Хотите или не хотите?

- Хочу,- сказала Катя.

- Тогда сматываем удочки,- сказал Иуда Гросман.- Наймем таксомотор, поедем кататься. Кататься - и всё. Я покажу вам Берлин.

- Можно вопрос? - сказала Катя, когда они вышли за ворота.

- Лучше два,- сказал Иуда.- Вопросов всегда больше на один, чем ответов.

- Писать - трудно? Быть писателем? - спросила Катя.

Катя Мансурова, москвичка, каучуковая девочка. Как там значилось, в свидетельстве о смерти? "Скончалась от сердечной недостаточности, в возрасте

32-х лет, в г. Москве, в Загородной больнице Лечсанупра Кремля. Вскрытие не производилось. 26 июля 1938 года". Вот так.

- Не знаю,- сказал Иуда Гросман.- Не с чем сравнить, вот ведь в чем дело...- Множество раз совершенно разные люди спрашивали его об этом: трудно ли писать книги? Иуда действительно не знал, иногда он прикидывал похо

дя: а трудно ли? - и, не находя ответа, легко забывал о спрошенном. Писание доставляло ему наслаждение, как женщина. Трудно ли быть с женщиной? Дурацкий вопрос.

Катя легко ступала на своих стройных ногах, каблучки ее туфель-лодочек цокали по каменным плитам тротуара. Она шла справа от Иуды, и он с удовольствием ощущал, что вся его правая сторона - плечо, бок - как бы погружена в медовое солнечное тепло, а слева помещается берлинское прохладное пространство, пронизанное предвечерним слабеющим светом. Иуда скосил глаза под очками и взглянул на Катю взыскательно.

- Писатели должны быть умнее всех,- сказала Катя.- Они, например, умней актеров, не говоря уже о певцах.

- А вы откуда знаете? - удивленно спросил Иуда Гросман.- Про актеров и певцов?

- А я с ними знакома,- объяснила Катя.- Если я служу секретаршей в торгпредстве, это еще не значит, что все мои знакомые - официантки и дворники.

- Среди официанток и дворников тоже встречаются иногда милые люди...пробормотал Иуда.- А кто глупей - актеры или певцы?

- Танцоры глупей,- сказала Катя.- Хуже никого уже нет. У них всё, совершенно всё уходит в ноги.

- Иногда это идет на пользу ногам,- сказал Иуда.- Особенно у балерин.

- Ваша жена - балерина? - спросила Катя.- Писатели почему-то любят жениться на балеринах.

- Ну почему только писатели...- с сомнением улыбнулся Иуда.- По закону жанра вы должны мне теперь сказать: "А вы тоже женаты на балерине?" И погрозить пальчиком. Ну?

- И не подумаю,- сказала Катя.- И потом я никому не грожу пальчиком, никому.

- Тогда кулаком? - разыгрывая испуг, спросил Иуда.

- Да нет же! - сказала Катя.- Это жеманство, кокетство, как хотите. Это мне не нравится. А я хочу жить, как мне нравится.

- И получается? - заботливо спросил Иуда.

- Не всегда,- сказала Катя.

- Да, это трудно...- согласился Иуда Гросман.- А что это вы говорили насчет общих знакомых?

- Григоровича знаете? - спросила Катя.- С бородой, высокий.

- Наркомпросовский? - уточнил Иуда.- Сева? Ну, конечно! Он одно время курировал библиотеки, потом театры. Этот?

- Этот,- сказала Катя и удовлетворенно кивнула головой.

- Хороший парень, но слишком старательный,- сказал Иуда.- Зануда. Станет наркомом когда-нибудь, ему это подойдет.

Иуда Гросман ошибся. Одиннадцать лет спустя, в июне 1938, Всеволод Григорович, осужденный за левотроцкистскую контрреволюционную деятельность и шпионаж в пользу Франции, умер от цинги в лагерном бараке, на Колыме. Его семья была сослана на бессрочное поселение в Центральную Сибирь. Освободившись из ссылки после смерти Сталина, его сын от второго брака эмигрировал в Израиль в середине 70-х годов, стал там раввином, возглавил радикальную религиозную группировку "Праведные мстители" и 3 августа 1993 года погиб в стычке с арабами в древней столице Израильского царства Хевроне.

- А я раньше жила в Париже полгода,- сказала Катя.- Прежде чем меня сюда перевели.

- Да? - сказал Иуда.- Ну вам везет... Давайте зайдем куда-нибудь перекусить, а потом поедем кататься.

- Вы, правда, хотите кататься? - спросила Катя.

- Нет, - сказал Иуда.- Чего я сейчас хочу - так это держать ваши руки в своих. Или в Берлине не принято так говорить девушке сразу после знакомства?

- Тут за углом ваша гостиница,- сказала Катя и просунула свою ладошку ему под локоть.- Идемте.

Руки ее были душистые, яблоневые. В зеркале, с наклоном висевшем против кровати, он видел, как она обнимала его: доверчиво, бережно. И маленькие твердые ладошки плавали по его нескладному телу.

- Это смешно - быть вместе и называть друг друга на "вы",- сказала Катя.Но ведь вы Иуда Гросман!

- Верно,- сказал Иуда.- А вы Катя Мансурова, каучуковая девочка... Кстати, почему?

- Занималась гимнастикой,- сказала Катя.- Могу сложиться в серп и молот, у меня даже грамота есть.

Она спрыгнула с кровати и, без усилия встав на руки, на ладошки, торжествующе глядела на него снизу вверх. Распущенные ее волосы, легкие, темно-ореховые, упав, почти касались пола, розовели ровные крепкие соски маленьких круглых грудей, и над плоским сильным животом, как резное навершие, темнел выпуклый треугольник.

- Красиво,- сказал Иуда.- Ну вставай, вставай. Хватит.

За окном стояла темнота, неяркий свет торшера заливал просторную комнату. На стене, оклеенной золотистыми обоями, висела картина в широкой золоченой раме: распластанный фазан с откинутой мертвой головкой, красное вино в бокале, охотничий нож с рукояткой из ножки косули, с черным раздвоенным копытцем.

- Иди сюда,- сказал Иуда, садясь на край кровати.- Можешь встать ко мне на руки?

Она взглянула непонимающе, сказала:

- Могу.

Ему хотелось бережно сжать ее маленькие, великолепной лепки ступни в своих руках, ощутить округлость золотистых яблочных пяток и нежную, летучую тяжесть всего ее стремительного тела. Он вытянул руки, уперся локтями в колени и просительно раскрыл ладони.

- Давай!

- Подойдя и чуть изогнувшись в поясе, она коснулась пальцами его плеч и шагнула вверх, легко оттолкнувшись от пола. Руки его задрожали от напряжения. Он хотел подняться, пройти, держа ее на руках, по комнате, по ковру - и не смог. Уловив его желание и его немощь, она спрыгнула на пол и уселась рядом с ним на краешек кровати.

- Пойдем ужинать, милый? - спросила она и погладила его по лысеющей голове.- Я останусь с тобой до утра, если хочешь. Я могу.

Он поглядел на нее, улыбнулся благодарно.

- Знаешь,- сказал Иуда,- я иногда жалею, что чего-то не сделал в жизни.

- Ты? - то ли удивленно, то ли недоверчиво спросила Катя.- Иуда Гросман? Жалеешь?

- Да, я,- сказал Иуда.- Вот сейчас я пожалел о том, что никогда уже не стану цирковым гимнастом. Ни-ко-гда.

- А я знаешь о чем жалею? - спросила Катя.- Что не доживу до двухтысячного года. 31 декабря, елка, тысячелетие кончается... Может, это глупо.

- Нет, я понимаю,- сказал Иуда.- Но это интересно: Берлин, добротная кровать в гостинице "Корона", русская девочка думает о конце века... Ты одна, у тебя никого нет?

- Я тебе рассказывала про Григоровича,- водя босым пальцем по узору ковра, сказала Катя.- Помнишь?

- Ну да,- сказал Иуда. - Сева Григорович.

- Это мой муж,- сказала Катя.- Но мы уже целый год не живем вместе. Это он меня сюда устроил.

Новость не укладывалась в голове, не клеилась, не вязалась: правильно-нудный наркомпросовец Григорович - и Катя, каучуковая девочка.

- Ты его бросила? - с любопытством спросил Иуда Гросман. Он был благодарен Кате за то, что она бросила Севу Григоровича.

- Разошлись,- уклончиво сказала Катя.- У него все люди делились на положительных и отрицательных. Он хотел, чтобы я была положительным персонажем. Чтоб я играла на скрипке после работы. Или носила очки.- Она вдруг сообразила, что Иуда Гросман без очков - не Иуда Гросман, и смутилась.