Кофагус с отчаяния отправился домой, сел в кресло, на котором имел обыкновение покоиться, и нашел его очень беспокойным; потом он сел за стол и почувствовал всю неприятность одинокой жизни; потом он лег спать и не мог заснуть. На следующее утро Кофагус отправился к Темплю и просил указать разницу между его и квакерским исповеданием. Темпль дал ему сведения, которые Кофагусу показались удовлетворительными, а для дальнейших сообщений адресовал его к своей племяннице. Когда человек спорит о чем-нибудь с желанием быть убежденным, то очень редко случается, чтобы желание его не исполнилось, особенно, если доказательства должен принимать от хорошенькой женщины, основанные на приятном голосе и обольстительной улыбке. Так случилось и с Кофагусом. Он через неделю вполне уверился, что исповедание, основанное на мире, тишине и доброй воле, гораздо лучше, нежели тридцать девять правил английского исповедания. Вскоре он просил позволения новых собратьев своих вступить в это исповедание, и они, чтобы более его в этом утвердить, присоветовали жениться на мисс Темпль. Он, по ее желанию, переехал в Ридинг, где жили все ее родные.

Итак, новый квакер Кофагус почитал себя между братьями счастливейшим человеком.

— Добрые люди, Иафет… честные люди… гм… никогда не дерутся… вовсе нет разбитых голов… немного капризны… и так далее, — сказал Кофагус, уходя и пожимая мне руку. Он пошел одеться, выбриться, словом, поставить себя в положение, приличное новобрачному.

Через полчаса вошел ко мне Эбраим с питьем, которое Кофагус просил меня выпить для того, чтобы лучше заснуть. Я исполнил в точности этот совет. После продолжительного приятного сна я проснулся и увидел господина и госпожу Кофагус, сидящих в комнате возле меня. Я незаметно раскрыл один глаз и начал пристально рассматривать супругу Кофагуса, чтобы увериться, та ли это девица, которую Эбраим называл Сусанной Темпль, потому что я помнил несколько черты лица прежней моей посетительницы. Достаточно было одного взгляда, чтобы разувериться, и я успел ее разглядеть прежде, нежели они заметили мое пробуждение. Госпожа Кофагус была высока ростом, имела весьма приятное выражение лица и вообще правильные черты. Ей казалось около тридцати лет; она была одета очень чисто и опрятно. Квакерская ее одежда несколько отходила от строгой формы их покроя и была сделана просто, но с большим вкусом. Можно было заметить в ней кокетство и желание блеснуть нарядом. Видно было, что если бы она не принадлежала к этой секте, то, наверное, постигла бы всевозможные тайны женского туалета. К Кофагусу, хотя он этого вовсе не воображал, очень шел новый его костюм. Тоненькие его ножки, прежде составлявшие большой контраст с толстым, круглым его животом, очень похожим на апельсин, были теперь окутаны широкими панталонами, которые, придавая толщину ногам, скрыли излишнюю дородность туловища.

Вообще же квакерское платье придавало лицу его, какую-то самоуверенность, особенно когда он надевал шляпу с широкими полями. Когда я вполне удовлетворил свое любопытство, то стал двигать занавесью, чтобы привлечь их внимание. Кофагус первый подошел ко мне и начал пробовать мой пульс.

— Хорошо, очень хорошо… все правильно, немножко часто… гм… твердость в ногах… также хорошо, как и прежде… и так далее.

— Мне теперь гораздо лучше, — ответил я, — и так хорошо, что я, кажется, могу встать.

— Нет-нет, хвалиться никогда не надобно… встать… опять упасть… лежать в постели… укрепиться… гм… жена… госпожа Кофагус… Иафет наш старый друг… и так далее.

Госпожа Кофагус встала со стула и подошла к постели, между тем как муж рекомендовал меня.

— Я думаю, что наделал вам много беспокойств, сударыня, — сказал я.

— Иафет Ньюланд, мы бы исполнили нашу обязанность даже и тогда, если бы ты не был другом моего мужа. Итак, смотри на меня, как на твою сестру, и я буду почитать тебя братом. Если ты хочешь, то можешь остаться с нами — это также желание моего мужа.

Я поблагодарил ее за доброе расположение и взял ее хорошенькую ручку, которую она предложила мне в знак своей дружбы. Кофагус спросил меня, в состоянии ли я рассказать ему все, что случилось со мною со времени нашей разлуки в Ирландии, говоря, что жена его знает всю мою жизнь и что я могу при ней продолжать мою историю. Они оба придвинули стулья, а я начал рассказ свой. Когда я окончил, то Кофагус сказал, как обыкновенно:

— Странная жизнь… гм… очень смешная… проиграть деньги дурно… сделаться честным хорошо… уйти от друзей дурно… не быть повешенному очень хорошо… воспаление в мозгу очень дурно… теперь прийти сюда хорошо… остаться с нами превосходно… и так далее.

— Ты много вытерпел, друг Иафет, — сказала госпожа Кофагус, отирая слезы, — и я бы сказала, ты слишком наказан, если бы я не знала, что Бог кого любит, того и наказывает. Но ты спасен и теперь вне опасности. Я предвижу, что ты покинешь пустой, тщеславный свет и останешься с нами, тем более, что имеешь живой пример в твоем прежнем наставнике. Может быть, Бог даст, что и ты со временем примешь наше исповедание. Я обратила мужа на путь истины, — сказала она, ласково посмотрев на него, — и кто знает, может статься, которая-нибудь из наших девушек заставит тебя бросить этот несправедливый свет.

— Правда… гм… совершенная правда, — заметил Кофагус, стараясь как можно более подчинить свои слова квакерскому языку, — счастливая жизнь, Иафет… гм… мирные занятия, подумай об этом… не спеши… никогда не божись… ей-ей.. рассудок может подвинуться… гм… поговори об этом… выздоравливай… взять лавку… выбрать жену… и так далее.

Я устал от такого разговора и, поев немного бульона, опять заснул. Когда я проснулся в вечеру, Кофагуса и его жены не было, а возле меня сидела мисс Темпль, о которой я спрашивал у Эбраима, лакея Кофагуса. Она сидела, возле нее стояли свечи, она читала. Долго смотрел я на нее и боялся помешать ее чтению. Никогда не видел я подобной белизны лица. У нее были большие глаза, но я не мог различить цвета их, потому что они были опущены на книгу и закрыты длинными густыми ресницами. Брови ее вились черной дугой и резко отделялись от белого лба. Каштановые волосы ее были прикрыты чепчиком. Нос, рот, подбородок — все было в совершенстве. Семнадцать или восемнадцать лет и никаких наружных недостатков! Она была одета просто и чисто, как все женщины этой секты, и, действительно, была так прелестна, что я в состоянии был бы любить ее, как ангела. Пока я на нее смотрел, она закрыла книгу и подошла к моей постели, но, чтобы она не подумала, что я все время на нее смотрел, я зажмурил глаза и притворился спящим. Она опять села. Тогда я спросил:

— Есть ли кто-нибудь здесь?

— Да, друг Ньюланд; что тебе надобно? — сказала она, подходя ко мне. — Не нужно ли тебе Кофагуса, или Эбраима, я сейчас позову.

— О, нет; зачем мне тревожить их? Я много спал; мне бы хотелось почитать, если только глаза мои не слишком слабы.

— Тебе надобно, чтобы кто-нибудь для тебя читал, но я могу это сделать. Скажи, что ты хочешь, чтобы я прочла? У меня нет пустых книг, но, я думаю, ты и не захочешь ими заниматься после твоего избавления.

— Все равно для меня — только бы вы мне читали.

— Но не сердись, если я скажу, что тебе надобно одну только книгу читать или слушать. Ты спасен теперь от явной гибели. Кого тебе благодарить, как не Всевышнего, который продлил твои дни?!

— Вы правы. Прочитайте же мне что-нибудь из Библии.

Сусанна, не говоря ни слова, выбрала место, сообразное с моим положением, и прочла мне таким приятным, трогательным голосом, что мне казалось, что я слушал ангела.

Читатель видел из моего рассказа, что религия мало занимала мои мысли до этого времени. Я жил, как многие живут на этом свете, то есть не слишком строго придерживался правил чести и не имел никакой религии. Правда, что меня учили догматам веры в воспитательном доме, но там, как и во всех тому подобных заведениях, это занятие задают уроками, так что предмет этот делается сухим и непривлекательным. Притом, такому множеству учеников трудно дать религиозные чувства; одни родители, кажется, могут только своими внушениями и примерами внедрить истинно религиозное чувство, которым дитя руководствуется в жизни. Я ни разу не читал Библии с тех пор, как вышел из воспитательного дома, а теперь, когда я слышал эти Божественные правила из уст милой, прелестной женщины, и притом в настоящем несчастном моем положении, я плакал чистосердечно, как ребенок; плакал с умилением покорного сына.