Чиун научил Римо всему и теперь имел право на покой и тишину, чтобы доверить бумаге свои мысли. Сначала он представил себе трогательную историю любви короля и придворной дамы, а потом решил воплотить ее в словах.

Единственное, что ему требовалось от мира за дверцей машины, это покоя. Римо понял это и, дождавшись удара, похожего на тормозящий железнодорожный состав, подползающий к перрону, подставил под чужую руку правую ладонь. Для того, чтобы стон противника не был слишком громким, Римо сдавил ему легкие, врезав левой рукой в живот и занеся левое колено ему за спину, так что можно было подумать, что на детину Хоука Хаббли нанизали сверху крендель в форме гибкого человеческого туловища.

Хоук Хаббли разом спал с лица. Он слишком сильно разбежался, и теперь у него перехватило дыхание. С вознесенным правым кулаком он напоминал утратившую подвижность статую; мгновение — и он покатился по земле, ловя ртом воздух. Ему на горло наступила нога, вернее, черный мокасин с зеленой резиновой подошвой. Над ним стоял парень в серых фланелевых брюках и черной майке.

— Тсссс, — прошептал Римо — Будешь лежать тихо — сможешь дышать. Спокойствие за глоток воздуха. По рукам, приятель?

Приятель ничего не ответил, но Римо и так знал, что тот согласен. Ответом была его поза. Видя, что лицо верзилы наливается кровью, он пропустил ему в легкие немного воздуху. Далее последовало движение, показавшееся зрителям пинком; на самом деле Римо еще раз сдавил легкие противника и тут же убрал ногу, благодаря чему туда ворвался живительный кислород, без которого Хоук Хаббли так и не поднялся бы с асфальта перед закусочной.

Чиун, потревоженный хлюпающим звуком, оторвался от блокнота.

— Пожалуйста, — молвил он.

— Извини, — сказал Римо.

— Не каждый способен писать о любви.

— Извини.

— Делясь вековой мудростью с невежественным поросенком, человек вправе надеяться, что поросенок будет хотя бы соблюдать тишину там, где творятся великие дела.

— Я же сказал: извини, папочка.

— "Извини, извини, извини", — проворчал Чиун. — По разным поводам. Соблюдение приличий не требует беспрерывных извинений. Благопристойность в том и заключается, чтобы никогда не быть вынужденным извиняться.

— Тогда беру свои слова назад. Я уговариваю этого парня не шуметь, не даю ему заводить мотор грузовика, чтобы тебя не отвлекал грохот. Понятно? Самое непочтительное поведение... Мне не за что извиняться. Я — невежа.

— Так я и знал, — сказал Чиун. — Теперь я не могу писать.

— Ты уже месяц не пишешь, а просто день за днем пялишься в блокнот. Ты готов использовать любой предлог для оправдания своего бездействия. Я остановил этот грузовик и его водителя именно для того, чтобы ты взглянул в лицо фактам: ты — не писатель.

— В наши дни исчезли хорошие истории про любовь. Великие драмы, идущие днем по вашему телевидению, выродились в какую-то чепуху. В них вползло насилие, даже секс. А это — чистая поэма о любви, а не о совокуплении быков с коровами. Любовь! Я понимаю, что такое любовь, потому что мне хватает внимания к людям, чтобы не тревожить их, когда они занимаются творчеством.

— Но не целый же месяц, палочка! За месяц — ни слова!

— А все потому, что ты шумишь.

— Никакого шума, — возразил Римо.

— Шум, — сказал Чиун, захлопнул блокнот, блеснув длинными острыми ногтями, и сунул руки в рукава кимоно. — Не могу сочинять, когда ты брюзжишь.

Римо помассировал ногой грудь Хоука Хаббли. Тому сразу полегчало — настолько, что он поднялся на ноги и еще раз попытался врезать этому хлюпику.

Хлюпик и глазом не повел. Разве что чуточку — чтобы не оказаться там, куда опустился кулак.

Очень странно! Хлюпик не увертывался и не отражал удар, а просто оказывался не там, куда метил кулак.

— Даже если ты перенесешь свои фантазии на бумагу, чего не случится, в этой стране все равно никому нет дела до любовных историй. Людям нужен секс.

— В сексе нет ничего нового, — сказал Чиун. — Секс одинаков у императора и крестьянина, у фараона и вашего таксиста. Детей делают точно так же, как делали всегда.

— А американцам все равно нравится об этом читать.

— Зачем? Разве они сами так не умеют? Вы, кажется, неплохо размножаетесь. Вас так много! Все вы хрипло дышите, бранитесь, шумите...

— Если хочешь продать свою книгу, папочка, то пиши про секс.

— Но это займет не больше страницы. — Чиун тревожно свел брови. — Семя встречается с яйцом, и получается ребенок. Или не встречается, тогда ребенка не получается. Разве это сюжет для книги? Мозги белого — для меня загадка.

Римо повернулся к Хаббли, который все еще размахивал кулаками. Толпа на ступеньках закусочной приветствовала Римо и смеялась над Хаббли.

— Хватит. Довольно игр, — сказал Римо Хаббли.

— Ладно, сукин сын, сейчас я тебе покажу, что значит «довольно игр»!

Громадный Хоук Хаббли залез в кабину своего грузовика и вытащил из-под сиденья обрез. Из такой штуковины можно было перебить телефонный столб или продырявить стену. При стрельбе с близкого расстояния обрез дробовика превращает человека в котлету.

Зрители перестали смеяться над Хоуком Хаббли, отчего ему сильно полегчало. Именно этого он и хотел — уважения. Хлюпика он тоже научит уважению.

— Убери, — мягко сказал ему Римо. — Опасная штука. С такими лучше не играть.

— Проси прощения! — приказал Хоук Хаббли.

Придется оттрубить несколько лет в тюрьме штата, если он нашпигует этого парня картечью... Ну и что? Многие лесорубы мотали срок. Тюрьма его не изменит. Ему что срок, что свобода, раз он так или иначе вкалывает в лесу. В тюрьме можно даже раздобыть бабу, надо только иметь связи и не глупить. Так почему бы не прикончить этого парня? Если тот, конечно, не попросит прощения.

Но тут произошло нечто еще более странное. Конечно, то, что хлюпика нельзя было достать кулаком, уже вызывало удивление. Несколько раз Хаббли дотрагивался до его черной майки, но парень уворачивался. С него хватило бы и этого, но тут стряслось нечто из ряда вон выходящее. Хоук Хаббли еще много лет будет клясться, что это приключилось с ним на самом деле.

Стоило ему решить, что он нажмет на курок, — только решить, ничего не сказав и даже еще пальцем не пошевелив, как старикашка-азиат вскинул голову, словно умел читать мысли. Белый хлюпик прервал треп с азиатом и тоже уставился на него. Сделали они это одновременно, словно разом почувствовали, что творится у Хоука Хаббли в голове.

— Нет, — произнес белый. — Лучше не надо.

Хоук Хаббли не угрожал им, не улыбался, а просто стоял, положив указательный палец правой руки на стальной крючок, одного прикосновения к которому будет довольно, чтобы обдать ливнем картечи желтую «тойоту» и двух ее пассажиров. Сейчас было самое время выстрелить. Только почему-то старого кретина вдруг не оказалось на месте, хотя Хоук Хаббли был готов поклясться, что он всего-то перевел на старикашку взгляд, после чего уже ничего не видел.

Потом где-то вверху вспыхнул яркий свет, и он увидел типа с зеленой повязкой на физиономии и почувствовал запах эфира. Если это площадка перед закусочной, то почему над ним потолок? Он чувствовал задом что-то жесткое; кто-то обращался к медсестре; над ним появились сразу три физиономии с зелеными повязками, в зеленых шапочках, и тут кто-то заговорил о наркозе и о том, что пострадавший приходит в себя.

До Хоука Хаббли дошло, что приходит в себя он сам. Люди, смотревшие на него сверху вниз, были врачами. Им предстояло распутать целый клубок проблем: прямая кишка, два заряда в патроннике, курок внутри... До курка придется добираться с помощью скальпеля, потому что если просто потянуть за приклад, может произойти выстрел.

В следующий момент один из врачей заметил, что Хоук восстановил контакт с действительностью.

— Объясните нам, пострадавший, как у вас в прямой кишке оказался заряженный обрез? Как вы умудрились его туда засунуть, не выстрелив? Я знаю эту модель, у нее очень чувствительный спуск.