— Господа! — говорит божественный старикан, сакральной десницей придерживая Франсуазу за локоть. — Со мной вы можете не считаться, я с вами управлюсь, но будьте же милосердны к этой юной особе. А, Гажо! вы, как всегда, на посту? Как вам понравился завтрак в Нарбонне?

— Завтрак был просто отменный, мэтр, — заискивающе улыбается Гажо.

На что плотское воплощение народного мифа:

— Ты припоминаешь, Франсуаза, мсье Гажо? Это тот самый молодой журналист, который нанес нам визит в Волльюре.

— Ну конечно же! — произносит Франсуаза удивительно высоким, хрустальным и абсолютно бесцветным голоском.

И тогда Гажо, непринужденно и по-прежнему с приятной улыбкой:

— Здравствуй, Франсуаза, рад тебя видеть. Прелестно выглядишь. Надеюсь, ты сможешь уделить мне часок завтра в первой половине дня?

И все же теряется, когда, искоса посмотрев на Ортиса, ловит на себе его напряженный и внимательный, может быть чересчур внимательный, но без тени злости взгляд, а поскольку ожидал увидеть ее колючие огоньки, с разочарованием отмечает, что не достиг цели да еще на мгновенье утратил ориентацию, откуда и каким способом старый козел собирается нанести удар, и поэтому, отказавшись от малообещающих пока попыток завоевать Франсуазу, с присущей ему наглостью разворачивается фронтом к зверю. Поль Аллар, который только что присоединился к божественной паре, с симпатией разглядывает молодого человека.

— Ну! — произносит Ортис, а поскольку в этом коротком рыке кроме самого решительного приказа слышится также предостережение, равнодушное презрение и уверенность в абсолютном суверенитете, Гажо, проворно подытожив: ноль-один, уже готов ретироваться, как вдруг, прежде чем он успевает это сделать, хор, теснящийся на узком тротуаре у входа в Галерею Барба, приходит в движение, плотное кольцо, сомкнувшееся вокруг божественных особ на краю тротуара, размыкается и боевой авангард с криком, выстрелами фотокамер и вспышками, которым предназначено запечатлеть жизнь, словно по знаку предводителя в шапке-невидимке, перемещается на несколько шагов в сторону, туда, где перед «мерседесом», легко и плавно, хотя и без помощи архангельских крыл, приземляется красный «альфаромео». Однако, несмотря на то, что пространство в мгновение ока расчищается, трое осажденных не спешат воспользоваться свободным проходом, и этого короткого замешательства вполне достаточно для Гажо, чтобы с торжеством выкрикнуть:

— О, Жан приехал!

И старый козел из-за минутной растерянности, каковое состояние небезопасно даже для личностей самого крупного масштаба, позволяет заманить себя в западню.

— Кто? — спрашивает он, морщась, как человек, туговатый на ухо.

Тогда Аллар, у которого в силу его высокого роста сектор обзора шире, поясняет другу:

— Жан Клуар. Наша новая кинозвезда. Милый и забавный мальчик.

Но тщетно Гажо, теперь уже не искоса, а совершенно открыто и нагло глядящий старику в лицо, тщетно старается уловить на нем признаки раздражения или недовольства.

— Идем, — говорит Ортис, чуть крепче сжимая локоть Франсуазы.

Но, прежде чем они успели пройти несколько шагов, отделяющих их от Галереи Барба, где в открытых дверях на фоне заполнившей помещение изнутри толпы как раз появился юный Джулио, именно в эту, исключительно возвышенную, минуту, когда божество, по своей воле низойдя вместе с возлюбленной с недоступных высот, уже в качестве верховного жреца мифологического культа собирается вступить в храм, превращенный из обычной галереи, каких много в этом районе, в святыню, где воздвигнуты алтари во славу его самого, в этот высокий момент многозначной литургии произошло событие, не предусмотренное ритуалом, ибо Жан Клуар, отлично владеющий своим юношеским телом, сумел вырваться из осадного положения, в котором очутился, выйдя из машины, и именно в эту минуту, вынырнув из самых недр толпы, проворно несется по пустому тротуару к дверям Галереи Барба, то и дело поворачивая назад голову, как спасающийся от преследования воришка, и вероятно, этот рефлекс неодолимого любопытства послужил причиной тому, что, не заметив вовремя процессию из трех особ, он налетел на нее у самого входа в святилище. Свора фоторепортеров впадает в состояние кипучего алчного возбуждения, ибо то, что они увидели, превосходит всякие ожидания: два сакральных существа рядом, на одной фотографии, конфронтация старого кумира с юным, противоположности бытия, подкрепленные народным мифотворчеством и народной любовью объединенные. Возможно, один лишь Гажо сумел в атмосфере всеобщей эйфории хладнокровно констатировать, что запечатленная крупным планом встреча идолов должна выглядеть довольно-таки двусмысленно. Не исключено, что младший заранее все предусмотрел и хитро рассчитал, а сейчас уже только последовательно и весьма талантливо разыгрывает роль паренька, который, сам того не желая и скорее от избытка жизненных сил, нежели злонамеренно, попал в затруднительное положение, и потому, всем своим телом, как бы внезапно замершим в незавершенном движении, выражая юношескую растерянность, настороженно переводит смущенный, хотя и несколько нагловатый взгляд пройдохи с Ортиса на Франсуазу и Аллара, чтобы вновь обратить его на Ортиса, тем сахмым как бы вознаграждая себя за вынужденную остановку и бездействие. Выдвинутая же вперед голова старика и его прищуренные глазки сатира ничего хорошего не сулят. Поэтому Поль Аллар поспешил вмешаться.

— Позволь, Антонио, — сказал он, — представить тебе Жана Клуара. Думаю, ты его полюбишь. Его любят все, а некоторые просто обожают. Ты обязательно должен посмотреть на него на экране. В «Ночных забавах» он меня тронул до слез. Франсуаза, вы наверняка его видели?

— Ну конечно же! — равнодушно подтверждает Франсуаза.

А Клуар, которого заинтересовало полное отсутствие интереса к его персоне с ее стороны, искоса на нее поглядывает.

— Значит, вы кинозвезда, — говорит Ортис, и в голосе его хотя и не чувствуется неприязни, но симпатию уловить тоже нельзя.

На что Клуар с плутовской интонацией, сопровождаемой мальчишески-печальным вариантом улыбки:

— Я думал, вы гораздо больше. Ох, простите, я хотел сказать: выше.

Несмотря на искреннюю любовь, а также восхищение и уважение, с которым Поль Аллар относится к своему великому другу, он разражается коротким, довольно громким смехом. Старикан же, увы, менее чувствителен к мальчишески-печальному обаянию киногероя.

— Жаль, что вынужден вас разочаровать, — сухо бросает он, — но, полагаю, это не первая ваша ошибка и не последняя. Ну, входите же, раз приехали себя показать. Здесь вы найдете множество незаурядных зрителей. Прошу, вы — мой гость.

На снимках, где эта сцена сейчас фиксируется десятками фотокамер из разных положений, наверняка все будет выглядеть распрекрасно: Антонио Ортис, поддерживающий под локоть мадемуазель Пилье, жестом левой руки приглашает Жана Клуара пожаловать на вернисаж, и тут же рядом роскошная фигура приветливо улыбающегося Поля Аллара, один щелчок — но какой улов! Оператор с телевидения тоже доволен, хотя его физиономию преждевременно состарившегося юнца искажает гримаса едва ли не страдальческого напряжения.

— Пожалуй, ты чересчур круто с ним обошелся, — наклоняется к Ортису Аллар, когда Клуар, сутуля плечи под бременем забот и ничтожности мира сего, входит в Галерею Барба, — он действительно очень мил.

— Паяц! — отрезает Ортис.

И властью, данной ему сакральным суверенитетом, открывает церемонию вступления во храм.

— А, Джулио! — с радостным изумлением восклицает он, — вот и мы! Франсуаза, это тот самый юный Барба, ты о нем слышала, но теперь можешь воочию удостовериться, какой он славный мальчик. Поль, ты знаком с Джулио?

— Нет, — отвечает Аллар, безуспешно пытаясь вспомнить, кого ему молодой человек напоминает, — но с этой минуты, считай, знакомы.

— А ты этого господина, вероятно, знаешь, да, Джулио?

Джулио слегка краснеет.