Ранним морозным утром я вышел из домика лесничего и направился к Усинге, небольшому удэгейскому селу, расположенному на берегу Бурлита в глубокой тайге. В Усинге нет ни одной улицы, небольшие деревянные избы стоят в совершенном беспорядке группами или в одиночку. Их владельцы, очевидно, выбирали места поудобнее, поближе к воде, мало беспокоясь об улицах и переулках, будто ставили не дома, а юрты.

Стоял сорокаградусный мороз. Вскоре я почувствовал, как щеки мои покрылись инеем. В чуткой морозной тишине все живое притаилось, даже деревянные домики удэгейцев, казалось, теснее сошлись в кружок, принакрывшись сизыми платками дымков. И только неугомонные синицы тоненько звенели на опушке леса: «Дзинь, дзинь, дзинь…» Да кто-то на речке требовал сердитым тенорком:

– Пей, ну! Пей!.. Почему ты не пьешь? Почему? – вдруг спрашивал этот же голос растерянно и жалобно.

На землю косо и медленно спускались частые мелкие снежинки, и было любопытно смотреть на голубовато-серое безоблачное небо. Мой попутчик до Тахалона, удэгеец Даян Евсеевич Геонка, вел с речки рыжую мохнатую лошаденку, так заиндевевшую, что издали я принял ее за буланую. В правой руке он нес пустое ведро и что-то сердито ворчал себе под нос. Я догадался, кто кричал на реке, и спросил:

– Что, не пьет, Евсеич?

– Не пьет, – отвечал он, потягивая упиравшуюся лошадь. – Кабанья голова в ведре была. Вот и не пьет, отфыркивается только. Такой упрямый лошадка.

Около изгороди из жердей стояли розвальни с одной оглоблей более длинной, чем другая. Упрямая лошадка покорно встала в оглобли и задремала. Даян быстро запряг ее, бросил две охапки темно-бурого таежного сена, и мы тронулись.

Геонка едет встречать дочь и сына, студентов педагогического института, прибывающих на новогодние каникулы. Встреча должна произойти где-то на перегоне между Тахалоном и Переваловским, расстояние не маленькое – километров шестьдесят будет.

Узкая таежная дорога петляет вокруг могучих ильмов, ныряет в протоки, поднимается на бугры и пропадает в густом кедраче. Лошадь трусит рысцой, ритмично подбрасывая округлый лохматый круп.

Тайга словно застыла: ни шороха, ни дуновения; резко и сухо, как валежник, хрустит под копытами снег, скрипят полозья да раздаются где-то в стороне частые постукивания дятла.

– Сказки едете записывать? – не столько спрашивает, сколько утверждает Даян, и я вижу, как едва уловимая улыбка подергивает его всегда полураскрытые губы. – Я знаю много их. Только зачем говорить? Люди узнают – смеяться будут. Скажут: Геонка рассказки теперь рассказывает, легкую работу нашел.

Даян работает мастером по заготовке коры бархатного дерева. Сезон заготовки еще не наступил, поэтому он несколько стыдится своего вынужденного отдыха.

С минуту я безуспешно пытаюсь выудить из него хотя бы одну сказку.

– Зачем? – равнодушно отзывается он на мои просьбы. – Когда молодой – сказку рассказывай. Когда старый – дела делай.

– Сколько же вам лет?

– Сорок два.

– И такие взрослые дети у вас? Уже в институте учатся.

– Э-э, старший у меня в армии отслужил. Теперь на сверхсрочника остался, – не без гордости сказал Даян.

– Когда же вы женились? – спросил я с удивлением.

– Первый раз рано, совсем рано, – отвечал он, дергая вожжи. – По закону младшего брата женился.

– Что же это за закон? – все более удивлялся я.

– Наши люди удэ закон такой имели: старший брат помрет – жену младший брат забирай.

– И у вас умер старший брат, – подсказал я Даяну.

– Нет, убили, – коротко и невозмутимо ответил удэгеец.

– Как это случилось? Расскажите, – попросил я Даяна.

– Можно, конечно, рассказать, такое дело. – Он снова чуть заметно улыбнулся. – Все равно как сказка будет.

Рассказывал он неторопливо и совершенно бесстрастно, словно эта история не имела к нему никакого отношения.

– Раньше как жили наши люди? Один род – одно стойбище, второй род – второе. Сколько стойбищ в тайге было? Юрта от юрты далеко стояла, люди редко виделись, плохо знали друг друга. И вот в нашем стойбище сельсовет объявили. Брата председателем избрали, меня – секретарем. Я ликбез на лесозаготовках закончил, читал по складам, писал большими буквами, с папироску каждая будет. Избрали – значит, работать надо. Как работать? За неделю не обойдешь все стойбища. Стали мы агитировать, чтобы всем в одно место съехаться: жить будет легче, говорим, веселее. Школу, говорим, откроем, детей учить надо. Не хотели переезжать старики. Собираться в одно место не хотели. Где, говорят, зверь живет, там и охотник, а где человек живет – там охотнику делать нечего. Род Кялундзига не хотел ехать в наше стойбище. Пускай, говорят, к нам род Геонка едет. Открыли школу – детей в школу не отпускают. Кто-то со зла сказал: всех детей после школы отберут у родителей и погонят на войну. Шаманы сильно портили народ. Приедешь в стойбище из сельсовета, а шаман возьмет бубен, соберет народ и танцует. Нельзя отрывать людей в это время: духи обидятся. А шаман весь день в бубен бьет и кричит дурным голосом. Долго мы терпели такое дело и не выдержали. И сделали мы с братом политическую ошибку.

Он умолк, видя мою заинтересованность, полез в карман темно-синих суконных брюк, достал портсигар и начал закуривать. Его неторопливые движения и хитроватая улыбка выражали достоинство и удовлетворенность собою: вот тебе, мол, и сказка. Потерпи немного, если хочешь дослушать до конца.

– Такое было дело, – через минуту продолжал Даян, попыхивая трубочкой. – Пришли мы с братом в стойбище Кялундзига антирелигиозную пропаганду проводить. Те на охоту готовились, багульник жгли. Охотники у костра сидели, а шаман бегал перед ними, бил в бубен и высоко подпрыгивал. Подошел брат к костру и крикнул: «Шаман врет про духов! Зачем его слушать?» Испугались охотники, головы опустили и закрыли руками лица. А шаман подбежал к брату и замахнулся на него бубном. Тут брат вырвал у шамана бубен, ударил его о коленку и порвал бубен у всех на глазах. Шаман упал, мертвым притворился. Однако люди разошлись. Нам такое дело понравилось, мы все бубны в стойбище отобрали, потом записали на собрании все в протокол и в райком комсомола отправили. Через неделю вызывают меня в район. Спрашивают: «Расскажите, Геонка, как антирелигиозную пропаганду ведете?»

Я обрадовался. Думаю, есть что рассказать. Я стал говорить, как мы с шаманом воюем. Все рассмеялись, а секретарь позвонил звоночком и строго сказал:

– Это политическая ошибка. Это, товарищ Геонка, анархизм! Мы вас привлечем к ответственности.

Я не знал тогда, что значит слово «анархизм». Однако все умолкли и стали серьезными. Я понял – нехорошее это слово. За что, думаю, меня наказывать? За какой такой анархизм? Может, это воровство? Но ведь мы же не украли бубен, а отобрали и в протокол записали.

Возвратился домой невеселым.

– Что случилось? – спрашивает брат.

– Наказывать нас будут, – говорю. – Анархизм мы сделали какой-то, политическую ошибку.

Брат подумал немножко и сказал:

– Ошибку надо исправлять как-то. Может, извиниться перед шаманом?

– А разве такой закон есть, чтобы председатель сельсовета перед шаманом извинялся? – спросил я.

– Не знаю, – ответил брат. – Надо с нашими людьми посоветоваться.

В тот день пришли к нам на батах охотники Кялундзига. Окружили сельсоветовскую избу, крик подняли, все равно как медведя из берлоги выгоняют. Мы с братом вышли навстречу.

– Куда шаман наш делся?

– Давайте нашего шамана!

– Кто его теперь найдет? – кричали со всех сторон.

– Чего такое? – спрашиваем.

Немного разговорились. Оказывается, шаман к духам ушел. Духи крепко сердиты на весь род Кялундзига. Во время моления в стойбище председатель обидел духов. И ни один Кялундзига не заступился. Худо теперь будет роду Кялундзига, сказал шаман. Удачной охоты не будет, болезнь страшная придет, если шаман не задобрит духов. Но где теперь шаман, кто знает? Надо найти шамана, хорошенько попросить, чтобы он с духами договорился.