– Ну и привел бы.

Мои собеседники засмеялись:

– Нам-то что?

– Ведь вы же работаете на переправе! Будет хороший береговой стоять – для машин лучше. Погрузка быстрее пойдет. Рейсов сделаете больше.

– Э-э, нам за это не платят.

– А за что же вам платят?

– Ну как за что? Отчаливаем-причаливаем, – скороговоркой ответил в брезентовом плаще.

– За порядок, значит, – поддержал его высокий.

– Да какой же это порядок? На вашем припаромке машины гробятся. По два часа переправы ждут.

– За это мы не отвечаем.

– А за что же вы отвечаете?

– А ни за что, – ответила женщина с обветренным лицом, и все дружно засмеялись.

– Вот когда бы нам дали этот паром, – сказал горбоносый, хитровато щурясь, – мол, работайте, ребята. Больше машин перевезете – больше получите, и все на вашу совесть полагаем, на ответственность, значит. Оборот другой бы был.

– Отдать вам на откуп?

– Зачем на откуп? Казенным так и останется. Да вроде бы и не казенный, а наш. Мы больше заработаем и государству больше дадим. И будет все сохраннее.

– У места, значит, – кивнул своей маленькой головой высокий в пиджаке.

Весь этот разговор мне вспомнился позднее, когда я приехал к Лозовому. А тут я не придал ему особого значения.

Плохо ли, хорошо ли, но паром погрузился, отдали концы, и маленький серый буксирный катерок, глубоко западая кормой в мутные волны, потянул нас поперек Бухтарминского моря.

– Скажи ты – блоха какая, а волокет! – изумленно восклицал белобородый старик в брезентовой куртке, поглядывая на катер. Он стоял возле своего грузовика, с которого сквозь высокую дощатую обрешетку грустно глядела на морские просторы корова.

– Блоха! В нем два дизеля, каждый по сто пятьдесят сил. Почитай два танка в нем. Вот те и блоха! – вразумлял старика коренастый рыбак с вентерями в руках.

– Максим, никак этот самый катер осенью под пароходом побывал?

– Этот, – нехотя отвечал кому-то могучий бородатый парень в высоких резиновых сапогах.

– Шторм был, – пояснял торопливо рыбак, – а он и сорвался вместе с пароходом. От Бухтарминской ГЭС гнало их. Вон у той балки возле самого берега его закрутило и поволокло под пароход.

– Ишь ты! – сокрушался старик. – Колесом, поди, давануло?

С грузовика вдруг протяжно и жалобно замычала корова. Все засмеялись и наперебой заговорили со стариком:

– У нее, папаша, морская болезнь открылась. Завяжи ей глаза.

– Куда едешь, отец?

– В Солдатово еду, из города. На родину, значит. Хватит, нажился в городе.

– Отчего так?

– Старуха не переносит городской жизни. Не климат.

– Хитришь, отец, – поблескивая карими глазенками, егозил перед ним рыбак. – Поди, поголовье сохраняешь. Прижали в городе с коровенкой-то, вот и подался на вольные места… А теперь и в деревне отберут корову-то. Не работаешь и – тю-тю…

– Отстань от него, – тяжело сказал парень в резиновых сапогах. – Сам-то чего делаешь? Рыбкой промышляешь? Много вас тут шляется.

– А может, я себе отгул заработал… Законный. – Рыбак хмурит свой узкий морщинистый лоб и на всякий случай подальше отходит от этого бородатого детины.

А катер весело и гулко храпит своими дизелями и как-то дерзко, играючи, давит крутые волны; они горбятся, вскипают перед ним, словно хотят запугать, оглушить его, но, порезанные надвое, лениво расползаются и замирают. И никто не замечает, не жалеет их гибели; море рождает все новые и новые волны и гонит их от далекого, скрытого в синей дымке гористого берега Иртыша; сегодня гонит на бухтарминские отмели и валит молодой, непривычный к воде степной ковыль, рыхлит, взбаламучивает заброшенные пашни. А завтра оно ударит в предгорья Иртыша и станет выколачивать гравийные осыпи. У моря нет постоянства.

Почти до самых сумерек неотступно следовало за нами море; оно заполнило широкую речную долину, скрадывало расстояние – до самых заиртышских гор, казалось, рукой подать, – выливалось на желтые пажити, перехлестывая нашу дорогу, выбрасывая в небо суматошные утиные стаи и степенные, стройные косяки лебедей.

В Березовке, возле правления колхоза Ленина, мы сделали остановку. Перед фасадом серого громоздкого здания растянулась длинная коновязь; возле нее стояло так много лошадей под седлами, словно здесь спешилась казачья сотня. Перед коновязью, на крыльце, в сенях – множество народу. Я приоткрыл дверь в правление – там в синем дымном полумраке сидело еще больше.

– Что здесь происходит, районное совещание? – спросил я.

– Зачем районное! Все свои, – ответил мне белобрысый тракторист в черной засаленной спецовке. – Бригадиры съехались, заведующие, учетчики. Разнарядка.

– Работает руководство, – сказал кто-то из толпы курильщиков.

– Целый штаб… Сразу видно – колхоз.

– Контора…

В этих репликах, в самом тоне проскальзывала ирония.

Из правления вышел широкоплечий, широкоскулый человек лет сорока пяти; сильно припадая на правую ногу, он подошел ко мне и представился:

– Китапбаев – председатель колхоза.

И, узнав, что я еду к его соседу, не скрывая раздражения, сказал:

– Все к нему едут. Почему такой порядок? У меня колхоз больше… Есть чего посмотреть. – И, убедившись, что я не останусь у него, взял с меня обещание. – Ругать меня захотите – приезжайте ко мне. За глаза ругать – плохое дело.

Вскоре после Березовки мы свернули с главной трассы и с полчаса ныряли по ухабам проселочной дороги. Стало совсем темно, фары нашей машины выхватывали то чистенький придорожный березняк, то бревенчатые мосточки через речки Таловку и Нарым, то щетинистые мелколистные талы. Наконец мы въехали в Солдатово. У въезда в село – белая дощатая арка. Накатанная дорога с гравийным покрытием; улица – бревенчатые, почерневшие от времени избы, многие из них пятистенные, с броско окрашенными ставнями, с крыльцами, с белыми аккуратными палисадничками. Подъезжаем к правлению колхоза – двери закрыты. Темень. Тишина.

Председателя мы встретили на улице. Это среднего роста человек, плотный, очень моложавый, с темным от загара, выразительным и подвижным лицом.

– Поехали в гостиницу. Я как раз в том направлении иду, в радиоузел. Это напротив.

В гостинице, обыкновенной пятистенкой избе, стояли три койки, диван, зеркальный шкаф, приемник. Занавески, коврики, белоснежные покрывала – от всего этого веяло чистотой и уютом; и после длинной утомительной езды по пыльной тряской дороге один вид хорошо прибранной комнаты невольно вызывал блаженную улыбку.

– Вот наши люксы, – шутил Лозовой, довольный тем эффектом, который произвела на нас его гостиница. – Умывайтесь и, пожалуйста, в столовую. Условие у нас такое: и ужин, и обед, и завтрак стоят двадцать пять копеек. Каждый ест сколько хочет.

– А не дешево?

– Мы посчитали: один съест побольше, другой поменьше – в общем выходит на двадцать пять копеек. А для тех, кто в поле работает, обед бесплатный.

– А не много идут к вам желающих на бесплатные хлеба?

– Мы – люди разборчивые. Нам надо понравиться. Извините, я иду разнарядку делать.

– В правление? Но ведь там нет ни души.

– В правлении мне делать нечего. Я иду на радиоузел.

– Разнарядку делать в радиоузле? Ничего не понимаю.

– Заходите, посмотрите. Впрочем, разнарядку в обычном понятии мы не делаем – нет смысла.

– То есть?

– Очень просто – наши люди знают, где им нужно работать и что делать.

Через несколько минут из репродукторов села Солдатова зазвучал знакомый голос Лозового:

– Внимание, товарищи, говорит радиоузел колхоза имени Калинина. Прослушайте разнарядку на завтрашний день и итоги работы за сегодня.

Я вошел в радиоузел. Перед микрофоном сидел Николай Иванович и держал в руке мелко исписанный листок календаря.

– Строители остаются на своих местах, – читал он, – сев продолжается, если завтра с утра не испортится погода, – в противном случае получите по радио новое задание. Как только засеете Косачевский мыс, переезжайте под белок и сейте там сто десять гектаров пшеницы. Возле Маймырской пасеки вспахать восемь гектаров Бухрякову после окончания своего участка. Тракторам на дисковании – после окончания переехать в долину на сев пшеницы. Всех «Беларусей» подготовить к послезавтраму для пахоты огородов. Конный транспорт идет за лесом. Автомашины, не закрепленные по агрегатам, идут на вывозку гравия.