Если бы в иудаизме была идея реинкарнации, то совершенно непонятной стала бы религиозная ситуация, сложившаяся в Израиле к евангельской поре. Слишком уж разнообразны оказались взгляды разных богословских школ по такому фундаментальному вопросу, как судьба человека после смерти. Так вот — если бы в Библейской религии на уровне текстов или эзотерической священнической традиции присутствовала идея переселения душ, то в рамках официальной иудейской религии не могла бы существовать школа саддукеев, радикально отрицающая бессмертие души [82]. Если бы «Закон и пророки» возвещали реинкарнацию, то существование в священнической среде, в синедрионе «саддукейской ереси» было бы совершенно невозможно. Если бы «посвященные» Израиля хранили веру в реинкарнацию, то почему же эта вера отсутствует в самой мистической еврейской секте — у кумранских ессеев [83]? Даже еврейские еретики на грани Заветов не проповедовали переселение душ, но надеялись на воскресение во плоти.

Ни одна из школ не могла в свое подтверждение привести авторитетную устную традицию истолкования Писания. Но именно поэтому самые разные, самые противоположные точки зрения должны были терпеть друг друга. И в одном Синедрионе заседали фарисеи и саддукеи.

Именно молчание Слова Божия создало ситуацию, при которой стал возможен такой разброс мнений, такой плюрализм. Каждая из школ по своему интепретировала это молчание. Саддукеи сохранили верность пессимистической традиции. Ессеи сделали акцент на более светлые, пасхальные места. Фарисеи Флавия, заметив, что Писание крайне мало говорит о смерти, сочли вполне допустимым заимствовать танатологию из тех источников, где она разработана подробнее, то есть из современной языческой философии.

Настолько неясно было конечное предназначение человека в текстах Ветхого Завета, что две виднейшие раввинистические школы античности — Гиллеля и Шамая — провели три года в диспуте на тему «не напрасно ли создан человек?». И пришли к общему выводу: лучше было бы человеку не появляться на свет [84].

Но в разгар диспутов, разгоревшихся среди философов Индии, Греции и Израиля о том, что же есть в человеке такого, что не стыдно было бы приобщить к Вечному Бытию, Христос сказал: «Я всего человека исцелил» (Ин. 7, 23). Не особо аристократическая частица человеческого бытия достойна вступить в вечные обители, но весь человек. Христианство осаждает порывы оккультистов и говорит, что человеческий разум, человеческий дух не сможет сам взойти к Богу. И оно же дает новую надежду: Бог может привлечь к Себе не только разум и не только дух, но всего человека, в том числе и его тело [85].

Но оставаясь в мире собственно ветхозаветной письменности, мы все же не должны забывать, что танатология Ветхого Завета поражает прежде всего именно своей неразвитостью. А ведь учение о переселении душ предполагает детальную проработку послесмертной географии. Может быть, хотя бы этот аргумент позволит теософам смириться с очевидным: ну, нет идеи реинкарнации в Ветхом Завете. Можете считать, что евреи не доразвились в ту пору до принятия вашей концепции. Объясняйте как хотите этот факт (пусть даже неразвитостью пророков Древнего Израиля), но все же признайте его наличие: в Ветхом Завете идеи реинкарнации нет, и ее никак нельзя пристроить к мировоззрению пророков.

Когда Израиль в послеевангельскую эпоху начал создавать обычную народную («языческую») религию, когда узда Пророков ослабла, то он самостоятельно восполнил лакуну своей древнейшей истории. И уже в христианском средневековье идея реинкарнации появилась в каббалистическом иудаизме (который, впрочем, не тождественен всему иудаизму). Но проецировать умозрения средневековых и особенно новоевропейских каббалистов на религию Древнего Израиля было бы насилием как над принципами исторического исследования, так и над теми свидетельствами о вере пророков, что были приведены выше.

Мы видели, что в ближневосточных дохристианских религиях идея реинкарнации отсуствовала. Не было ее и в религии Ветхого Завета. Конечно, Христос совершенно не был обязан следовать стереотипам традиции. Он и в самом деле дает Новый Завет. Но включает ли в себя новизна Нового Завета идею реинкарнации? Прежде, чем обратиться к текстам, отметим сначала — что есть общего у христианства с религиями мира. Ведь многие вопросы христианство ставит согласно с другими традициями. Но в ответе, который дает Евангелие на эти вопросы, есть нечто свое, новое, новозаветное. Общий вопрос — это вопрос о смерти.

«Умирать — это самое большое безумие, которое только может позволить себе человек», — говорил Санчо Панса. И, наверно, нет такой религии в мире, которая не согласилась бы с ним. Религии мира согласно считают наш образ жизни глубоко ненормальным. Мир болен. И эта болезнь столь глубока, что ее не излечить ни перевыборами, ни экономическими реформами, ни культурным прогрессом. Очевиднейшее проявление этой болезни — смертность человека. Повсюду и очевидно торжествует то, что ап. Павел назвал «последним врагом» (1 Кор. 15, 26) — смерть.

Главная задача религии — преодоление смерти. Эта та цель, которая отличает религию от любой иной человеческой деятельности. Хоть что-то, что было «моим», должно быть «после». Там, где человек всматривается в свое посмертие и старается найти средства для того, чтобы повлиять на него, изменить его, выбрать — там есть религиозная мотивация, там копится религиозный опыт. Этот опыт есть опыт человеческий. А человеческий опыт упорно твердит об одном: смерть человека не есть случайность. Она впаяна в самый образ нашего бытия. Смерти быть не должно — но она не есть нечто, ждущее нас на окраине нашего мира, а есть что-то, что всегда холодит нас изнутри.

Значит, преодоление смерти не есть частно-техническая задача. Смерть имеет право на жизнь в нашем мире, она имеет причины для того, чтобы вселиться в меня. Следовательно, преодоление смерти возможно только через устранение условий для смерти. Устранить смерть — значит устранить то, что втягивает ее в меня. Та жизнь, что доступна смерти — это неподлинная, неправильная жизнь. Если моя жизнь столь легко уступает смерти — значит, жизнь (в том, в чем она неправедна и неподлинна) и есть причина смерти. Устранить смерть значит изменить качество жизни, изменить ее онтологическую наполненность.

И если смерть питается жизнью, то ее надо заморить голодом. Для этого есть два пути.

Можно применить военную тактику выжженной земли и перестроить свою жизнь по принципу «так не достанься же ты никому!». Человек сам умаляет в себе огонек жизни, он сам вытирает себя из бытия. Сам перестает дышать — и не дает смерти остановить его дыхание. Сам перестает действовать — и тем самым не дает извне пришедшей смерти прекратить его активность. Сам останавливает поток своего сознания — и тем самым не позволяет это сделать смерти. Это путь буддизма. Это устранение смерти через устранение самого субстрата, которым питается смерть, через устранение того, кто смерть претерпевает, то есть через устранение жизни и человека. Для погашения потока жизни, действия и причин, для остановки утомительного колеса превоплощений и агоний «требуется интенсивное самоотрицание» [86]. Нет ничего — «есть только скандхи, которые остаются на непродолжительное время, и нет ничего кроме них. Исчезновение скандх называют смертью. Бдительный взгляд гасит их. Так гаснет блеск бриллианта, когда стесывают его грани» [87].

Второй путь лишения смерти пищи — это путь перенасыщения жизнью. Путь претворения жизни в Жизнь, путь причащения своего бытия к Бытию. Сделать себя таким, чтобы смерть обломала зубы о столь насыщенный пласт Бытия, справиться с которым ей не под силу. Это путь мистериальный.