Когда Хант поднялся, на его рубашке виднелось кровавое пятнышко в том месте, где плечо слегка оцарапала пуля Симона, а Босуэлл лежал вытянувшись на палубе, с лиловой физиономией и перекошенным ртом. Симон свалился рядом с ним, и головы их соприкасались. Глаза Симона были широко открыты, и две глубокие складки, залегшие по обеим сторонам тонкогубого рта, придавали желтому, застывшему лицу выражение горечи.

Парсел словно очнулся от сна, растолкал матросов и остановился, глядя на трупы полными ужаса глазами, не в силах вымолвить ни слова. Маклеод нагнулся. Он вытащил из тела Симона свой нож, аккуратно обтер о рубашку мертвеца, потом лезвие, сухо щелкнув, вошло в рукоятку, а ножны исчезли в кармане Маклеода. Тут глаза его встретились со взглядом Парсела. Маклеод пожал плечами, потупился и смущенно произнес тоном напроказившего ребенка:

— Он сам напросился, лейтенант.

Парсел ничего не ответил. Его поразил вид Маклеода, и он грустно подумал: «Они дети. Они жестоки, как дети». Он повернулся и двинулся было прочь, но вдруг с удивлением увидел, что справа от него стоит Мэсон, бледный, понурый. Масон поднял глаза. Матросы стояли прямо перед ним, и Мэсон обвел их тусклым, безнадежным взглядом.

— Мятежники! — проговорил он, и из горла его вырвалось короткое рыдание. — Мятежники! Вот вы кто!

— И вы тоже! — злобно крикнул Смэдж. Лицо Масона дрогнуло, будто ему закатили пощечину, глаза судорожно мигнули, губы затряслись.

— И я тоже, — выдохнул он.

На следующий день в тринадцать часов матрос Уайт проскользнул своим бесшумным кошачьим шагом в каюту лейтенанта Парсела, занятого проверкой курса судна, сдернул с головы бескозырку, вытянулся и сказал, вернее пропел своим певучим голосом:

— Лейтенат, капитан поручил мне сообщить вам, что завтрак подан.

Парсел удивленно поднял брови и посмотрел на Уайта.

— Капитан? — переспросил он, чуть заметно улыбнувшись.

— Да, лейтенант, — ответил Уайт, и его черные, как агат, зрачки блеснули в узких прорезях век.

Уайт был плодом любви английского матроса и китаянки. Его подобрал англиканский миссионер и под пьяную руку, шутки ради, нарек желтолицого младенца Уайтом[2]. На всех кораблях, где плавал метис, имя его служило предметом насмешек, и кончились они лишь в тот день, когда обиженный пырнул ножом очередного шутника и выбросил его тело за борт. Экипаж не выдал убийцу, и он, не понеся заслуженной кары, стал жить спокойно. Но спокойствие это пришло слишком поздно: Уайт говорил мало, никогда не смеялся, во всем ему чудились оскорбительные намеки. И сейчас, когда Парсел обернулся к нему и, подняв брови, повторил: «Капитан?» — Уайту, не понявшему истинного смысла вопроса, почудилось, будто лейтенант издевается над ним, и с этого часа он люто возненавидел его.

Когда Парсел вошел в кают-компанию, Мэсон уже сидел на месте капитана Барта. Не произнеся ни слова, он кивком головы указал на стул против себя, на то место, которое сам он занимал при жизни Барта. «Вот я и стал первым помощником», — насмешливо подумал Парсел. Еще накануне вокруг этого стола они сидели за завтраком вчетвером. А сейчас их с Мэсоном всего двое. Парсел вскинул глаза и посмотрел на своего собеседника. Следы вчерашнего волнения исчезли с его лица. Он приступил к завтраку, не дожидаясь Парсела, и ел степенно, по-крестьянски размеренно и тщательно перемалывая пищу мощными челюстями.

На английских кораблях того времени существовал своего рода неписаный закон, согласно которому во время трапез капитан обязан был хранить молчание и тем самым вынуждал к тому же своих помощников. Скрытый смысл этого обычая основывался на том соображении, что на борту корабля капитан не имеет равного себе, а следовательно, нет у него и достойного собеседника. Не прошло и пяти минут, как Парселу стало ясно, что отныне Мэсон решил следовать этому правилу. Он не открывал рта, даже если ему требовался перец или пикули, и, в подражание Барту, молча указывал на них пальцем и ждал, когда Парсел поспешит передать ему судок. Лейтенант искоса поглядывал на квадратное, резко очерченное лицо Мэсона, на его серо-голубые глаза, низкий лоб и жесткую щетину волос. Весь он с головы до ног — олицетворение добропорядочности, узости, чувства долга. Однако сейчас этот безупречный служака командует экипажем, поставившим себя вне закона. Сидит с самым что ни на есть невозмутимым видом на месте убитого им капитана, оградив себя от простых смертных августейшим молчанием, положенным ему по рангу.

К концу завтрака Мэсон оторвался от тарелки, взглянул на лейтенанта и кратко произнес:

— Я хочу поговорить с людьми, мистер Парсел. Соблаговолите их собрать.

И поднялся из-за стола. Парсел еще не кончил завтрака, но ему пришлось тоже встать, что он и сделал не без досады. Это так-же входило в неписаный ритуал: когда капитан вставал из-за стола, его помощники бросали есть, даже если перед ними стояли еще полные тарелки.

Парсел выбрался на палубу и приказал Уайту ударить в колокол. На зов его не спеша собрались матросы и выстроились в ряд. И опять их худоба поразила Парсела. Он стоял перед ними, молча разглядывая их, и ему было стыдно, что Масон по примеру Барта заставляет себя ждать.

Наконец появился «капитан», встал перед экипажем, широко расставив ноги, заложив за спину руки, и бегло оглядел своих людей.

— Матросы, — зычно начал он, — я намереваюсь пристать к Таити, чтобы пополнить запасы воды и провианта, но не собираюсь там оставаться. В наши дни Таити слишком доступен для флота его королевского величества. Карающая десница правосудия неминуемо настигнет нас. Почему я и предполагаю как можно скорее покинуть Таити и отправиться на поиски какого-нибудь острова, лежащего в стороне от обычных путей английского флота и еще не занесенного на карту. Однако никого принуждать я не стану. Ваша воля остаться на Таити или отправиться со мной.

Он сделал паузу. Когда он снова заговорил, присутствующие сразу почувствовали, какого труда ему стоит соблюдать внешнее спокойствие.

— Да было бы вам известно, в глазах закона мятежниками считаются не только те, кто принимал непосредственное участие в бунте, но также и те, кто был свидетелем мятежа и ничего не сделал, чтобы ему воспрепятствовать. Для первых, вне зависимости от их ранга, — виселица. Для вторых, возможно, — я говорю «возможно» — суд найдет смягчающие обстоятельства. Во всяком случае, у них есть надежда спасти свою жизнь. Матросы, я говорю это, чтобы облегчить вам выбор, прежде чем вы примете то или иное решение.

Он замолк и обвел экипаж вопросительным взглядом.

— Разрешите, капитан, задать один вопрос, — проговорил Маклеод.

— Задавайте.

— Если мы поедем с вами, капитан, можем ли мы надеяться, что рано или поздно вернемся в Великобританию?

— Нет, — отрезал Мэсон. — Никогда. Ни в коем случае. На этом надо поставить крест, Маклеод. Как только мы найдем подходящий остров, я первым делом позабочусь о том, чтобы сжечь «Блоссом», ибо считаю, что действовать иначе было бы чистейшим безумием. «Блоссом» — наглядное доказательство мятежа, и, пока он существует, никто из нас не может считать себя в безопасности.

Он снова замолк, обвел матросов суровым взглядом и заговорил, делая упор на каждом слове:

Повторяю еще раз, я никого не неволю… Те, кто пожелает могут остаться на Таити. Эти безусловно увидят Англию, но боюсь, — хмуро добавил он, — лишь с верхушки мачты одного из судов королевского флота… А для тех, кто пойдет со мной, повторяю, возврата нет.

Он повернулся к лейтенанту.

— Мистер Парсел, составьте список добровольцев и, когда он будет готов, принесите его мне в каюту. Он поднял свои серо-голубые глаза на Парсела, потом с минуту молча глядел на океан, мерно колыхавшийся вплоть до самого горизонта, бросил взгляд на паруса, хотел что-то сказать, но раздумал. Затем выпрямил стан, расправил плечи, круто и даже как-то торопливо повернулся и направился к трапу.