Даже собаки в Монтерэ вежливы, а лошади, которые всегда пасутся около домов, бегут к вам навстречу, как будто желая поздравить вас с приездом; дело в том, что каждый путешественник везет с собою у седла мешочек с солью, до которой они так лакомы.

Гостеприимство местных жителей не знает границ. «Да благословит вас Святая Дева, — сказал нам старик, попавшийся нам навстречу при въезде, — останавливайтесь здесь и почтите мой дом». Другой подошел и дружелюбно пожал нам руки, ласково поглядывая на нас. Третий взял наших мулов под уздцы и повел их во двор, где полдюжины хорошеньких девушек, с блестящими черными глазами и длинными тонкими пальцами, во что бы то ни стало хотели расстегнуть нам штиблеты и снять с нас шпоры.

Царственный город Калифорнии! Самое имя твое исполнено для меня поэзии, как и для всякого, кто любить честность, добродушие, простоту и dolcef ar niente.

Несмотря на многочисленные приглашения, падре Марини поместился в монастыре, а я не захотел разлучаться с моим старым наставником.

Все было ново и приятно для меня, так как мне не было еще восемнадцати лет, а в этом возрасте предаешься мечтам и грезам о тонких талиях и хорошеньких личиках, озаренных лукавой улыбкой.

Для меня наступило веселое время. Правду сказать, кошелек с дублонами весьма содействовал этому. Спустя неделю после моего приезда, у меня было великолепное седло с серебряной отделкой, бархатные шаровары, вместо кожаных панталон, шляпа с перьями, блестящие башмаки, красный шарф, бархатная куртка и широкий плащ: неизменная, и иногда единственная одежда западных мексиканцев, зимою и летом, ночью и днем.

Я сказал, что это было веселое время, — и я пользовался им в полную сласть: танцевал, пел, ухаживал напропалую. Мой старый товарищ по путешествию, миссионер, ворчал на меня иногда, но девушки смеялись над ним, и я доказал ему, как дважды два четыре, что он ошибается.

Губернатором был генерал Моррено, старый вояка, из древнего кастильянского рода, гордый своим происхождением, гордый своими дочерьми, самим собою, своими чиновниками, решительно всем, но при всем том воплощенное благодушие и гостеприимство. Его дом был открыт для всех (т. е. для всех белых), и время проходило в нем в беспрерывных празднествах, причем удовольствия сменялись удовольствиями, музыка танцами, ухаживания при помощи глаз — ухаживанием при помощи губ, как лимонад следовал за вином, а мороженое за виноградом и персиками. Но, увы, природа создала нас несовершенными, и человек должен отдыхать после удовольствий так же, как после работы. Это весьма прискорбно, потому что жизнь коротка, а время, потраченное на отдых, — потерянное время; так, по крайней мере, я думал в восемнадцать лет.

Монтерэ очень древний город; он был основан в семнадцатом веке португальскими иезуитами, учредившими здесь миссию. На смену им явились францисканцы: добродушные, снисходительные, ленивые и мягкосердечные люди, веселые, но нравственные, громившие порок и любовь, хотя налагавшие легкие эпитимии и всегда готовые дать отпущение грехов. Эти францисканцы были изгнаны мексиканским правительством, желавшим овладеть их богатством. Это было несчастьем для города, так как на место благодушных, гостеприимных и щедрых монахов явились правительственные агенты и должностные лица, которые, не имея никаких связей в Монтерэ, вовсе не заботились о благополучии жителей. Последствием было то, что калифорнийцам до смерти надоело это управление; они питали врожденную антипатию к таможенным сборщикам, а главное, не имели ни малейшего желания отдавать свои доллары на расходы по мексиканским войнам, которыми вовсе не интересовались. Однажды утром они сорвали с президио мексиканский флаг, выгнали комиссаров и сборщиков, объявили себя независимыми от Мексико и открыли свой порт для всех наций.

В Монтерэ около трех тысяч жителей, считая метисов и индейцев, исполняющих обязанности прислуги. Население богато, и так как ему некуда тратить своих денег, как в восточных городах (все его удовольствия и развлечения почти ничего не стоят), то они любят, елико возможно, наряжать свои особы и своих лошадей. Седло ценою в сто долларов обычная вещь у богатых молодых людей, которые полагают всю свою гордость в своих конях и сбруе.

В Монтерэ постоянно развлекаются; и время быстро проходит в занятиях петушиными боями, скачками, фанданго, охотой, рыбной ловлей, катаньем на лодках и т. п. Климат замечательно здоровый, болезни совершенно неизвестны. Здесь не знают даже зубной боли, ни сплина; люди умирают только вследствие несчастных случайностей или от старости; и у монтерэйцев существует старинная поговорка: «El que quiere morir que se vaya del pueblo», что значит: «Кому хочется умереть, тот должен уехать из города».

Во время моего пребывания здесь, со мной случилось довольно опасное приключение. Я отправился с несколькими друзьями на рыболовную экскурсию ко входу в бухту, которая, замечу мимоходом, принадлежит к прекраснейшим в мире, имеет двадцать четыре мили в длину и восемнадцать в ширину. Миссионер, падре Марини, чувствуя себя не совсем здоровым, решил, что морской воздух может быть для него полезен, и присоединился к нашей компании. Мы отправились в лодках; та, в которой находились я и падре, была хорошенькая маленькая шлюпка, принадлежавшая какому-то американскому кораблю. При ней имелась пара весел и маленькая мачта с парусом.

Наша ловля оказалась очень удачной, и по окончании ее мы пристали к берегу, чтобы зажарить часть рыбы. В разговоре кто-то упомянул о древних развалинах, находившихся в пятнадцати милях к северу у устья маленькой речки. Миссионеру захотелось посмотреть их, и мы решили, что наши друзья вернутся в Монтерэ, а я и падре переночуем здесь и утром предпримем экскурсию к развалинам. Нам оставили большой каменный кувшин с водою, пару одеял и двуствольное ружье. Когда наши приятели уехали, мы привязали лодку у северного конца бухты и, выбрав место для ночлега, устроили себе нечто вроде навеса, при помощи весел, мачты и паруса, и развели огонь.

Был прекрасный, теплый вечер, какие бывают только в бухте Монтерэ; мягкий и ароматный ветерок нежно шелестел листвою вокруг нас и над нами; когда же наступила ночь с мириадами звезд и серебристой луной, миссионер пожелал мне приятного сна, и мы улеглись спать. Я лег в лодке и, вытянувшись на дне ее, долго любовался усеянным звездами небом, пока не забылся сном.

Я проснулся от холода. Было уже светло. Я встал и осмотрелся. Я находился в открытом море, далеко от берега, очертания которого смутно рисовались в золотистом тумане утра. Веревка и кол, к которому была привязана лодка, плыли за нею по воде, и легкий ветер с берега потихоньку уносил меня в море. В первую минуту я порядком испугался: весла остались на берегу, и я не имел возможности двигать мой челнок.

Тщетно я пытался грести руками и колом, который втащил в лодку. Я только вертелся во все стороны, не подвигаясь вперед. Наконец, я стал обдумывать положение. Море было гладко и спокойно, непосредственной опасности мне не угрожало. Проснувшись утром, падре заметит мое отсутствие и, может быть, увидит лодку; он поспешит в город, но поспеет туда только к вечеру, так как он старик, а пройти нужно двадцать пять миль. За мной пошлют лодки, даже мексиканскую шкуну, стоящую в бухте. На следующее утро я наверно буду спасен, так что мне придется только провести сутки в одиночестве и посте. Это было неважно; и потому я покорился судьбе и принялся, как умел, приспособляться к обстоятельствам.

На мое счастье лодка принадлежала какому-то охотнику до рыбной ловли, и я нашел в ней различные приспособления, которых сначала не заметил: между передней банкой и носом находился полубочонок с золой, небольшой запас угля и щепок; под кормовой банкой оказался шкафчик, в котором я нашел сковородку, коробку с солью, оловянную чашку, запас листьев, употребляемых вместо чая калифорнийцами, горшок с медом и другой с медвежьим салом. К счастью, кувшин с водой остался в лодке, так же как и мои удочки. Я забросил их и закурил сигаретку. В этой стране никто не расстается с огнивом, кремнем, трутом и табаком.