Между тем парус был установлен, и баркас прекрасно шел под парусами; это было для всех нас большой радостью. Но колено мое так разбаливалось и так вспухало, что я положительно не мог шевельнуться. Достав из своего узелка одну из своих рубашек, я изорвал ее на бинты, которые наложил на свое больное колено. Мы решили идти к острову Нью-Провиданс, самому значительному из Багамских, где, как нам было известно, был город Нассау, оттуда мы могли рассчитывать захватить какое-нибудь судно, идущее в Европу.

В продолжение нескольких часов наш баркас весело несся по волнам, но к вечеру ветер переменился, и погода начинала становиться угрожающей. Мы даже не знали, в каком направлении нам следует держать путь, и теперь, когда ветер повернул нам в лицо, поневоле должны были повернуть на левый галс и идти на северо-восток. Когда солнце зашло, ветер усилился; по морю заходили высокие волны.

Наш баркас хорошо держался на волнах до тех пор, пока его не стало заливать, но затем нам пришлось беспрерывно вычерпывать воду, чтобы не затонуть. Мы убрали свои паруса, сделали все, что только было возможно, но буря все усиливалась, и баркас заливало так сильно, что мы решили облегчить его и выкинули за борт весь наш запас черепах.

Между тем, стало светать, но день не предвещал ничего хорошего. Море расходилось и бушевало кругом нас, свирепея с каждой минутой; оно пенилось и ревело со всех сторон; бороться с такой бурей было явно не по силам такому маленькому судну, как наше. Около полудня мы вдруг заметили судно, идущее по ветру с подветренной стороны, и это обстоятельство вызвало у нас большую радость. Мы стали держаться прямо на него. Вскоре мы увидели, что это двухмачтовый бриг, у которого взяты все рифы. Мы подошли под корму и окликнули. Несколько человек стояло и смотрело на нас, очевидно, принимая нас за разбойников, так как у всех у них были мушкеты или какое-либо другое оружие в руках. Мы крикнули им, что мы потерпели крушение, и что наш баркас заливает, что мы можем затонуть каждую минуту, затем повернули и зашли с подветренной стороны фрегата, где оставались в продолжение четырех или пяти часов. За это время и ветер, и волнение стали быстро спадать, и теперь баркас уже не заливало водой. Но мы так натерпелись от грозившей нам опасности, так измучились, что теперь уже не решались продолжать наше плавание на этом судне, и так как полагали, что теперь можем с полной безопасностью идти с бригом борт о борт, то снова стали окликать бриг и просить разрешения вступить на палубу.

После некоторых переговоров нам, наконец, кинули канат, к которому мы тотчас же привязали свой баркас и спустили свой парус, держась все же на значительном расстоянии от борта фрегата, так как волнение все еще было довольно сильное. Тогда с брига вступили с нами в переговоры. Я сообщил им все, как было, и осведомился, куда идет бриг.

Мне ответили, что он идет в Джемстоун, в Виргинию. Тогда я спросил их, не могут ли они принять нас в качестве пассажиров до их места назначения, так как мы не имели более мужества продолжать наше плавание на баркасе, если же нет, то не согласятся ли они доставить нас хотя бы только на Нью-Провиданс.

Тогда к борту подошел сам капитан. Это был чрезвычайно смуглый, смуглый, как мулат, человек, с маленькими, темными блестящими глазами и острым, пронизывающим взглядом, с ястребиным носом и белыми сверкающими зубами. Я никогда еще не видал более отталкивающей, неприятной наружности.

Не прибегая к обычным вежливостям, этот человек сказал, что не может заходить в Нью-Провиданс; это ему не по пути, и что мы можем добраться туда и сами, если хотим.

На это я возразил, что наш баркас слишком мал и непригоден для морского плавания, что мы уже чуть было не пошли ко дну, и что в случае другой бури мы, наверное, должны потонуть, а потому я еще раз прошу его принять нас на его судно.

— А есть у вас деньги, чтобы заплатить за проезд? — спросил он.

— Как? Да общий долг человеколюбия и сочувствие каждого моряка к людям, потерпевшим крушение, сами по себе должны побудить вас принять нас и не дать нам погибнуть в море! Но если вам непременно нужны деньги, то у нас их более чем достаточно, чтобы удовлетворить вас!

— Сколько? — спросил он отрывисто.

— Скажите, сколько? — крикнул мальчуган лет четырнадцати, стоявший подле капитана, вылитый портрет его, только в миниатюре.

Но я ничего не ответил на этот вопрос. Тогда капитан снова спросил у меня:

— А что вы думаете делать с баркасом?

— Пустить его по течению, на произвол судьбы, что же больше?

— А что у вас за груз? — спросил капитан.

Я перечислил, насколько помнил, все, что у нас было с собой.

— Хорошо, — сказал черномазый человек, — я подожду, пока волнение несколько успокоится, и тогда мы выгрузим ваш баркас и примем вас на бриг!

После этих слов он сошел со шкафута, на котором стоял до сих пор, и отошел в сторону, а мы продолжали идти на буксире у брига.

— Не нравится мне этот человек, — сказал я своему приятелю-капитану, — он делает вид, как будто принимает нас за пиратов, но он сам гораздо больше похож на пирата!

— Он похож на самого черта! — отозвался португалец. — Требовать плату от потерпевших крушение, да это чудовище, а не моряк! Слава Богу, что у каждого из нас есть по несколько дублонов и найдется, чем ему заплатить за проезд.

Спустя час, когда волнение почти совершенно улеглось, капитан брига приказал нам подойти борт о борт, и чтобы четверо из нас поднялись на бриг; остальные же остались бы на баркасе до тех пор, пока его не выгрузят окончательно.

— Я полагаю, что будет лучше, если вы пойдете, — сказал я нашему капитану, — потому что при такой сутолоке я никогда не буду в состоянии подняться с моей больной ногой.

Мы подошли борт о борт, и капитан и трое из наших матросов взошли на палубу брига. Затем я видел, как они прошли на корму и спустились вниз, вслед за капитаном брига, но после того я больше не видел их на палубе, к великому моему недоумению. Прошло более получаса, прежде чем нас снова окликнули с брига, и снова приказали подойти борт к борту. За это время меня очень мучила мысль, что не все благополучно с нашими товарищами; то, что я не видел на палубе ни нашего капитана, ни одного из наших людей, меня ужасно смущало, и я забрал себе в голову, что этот бриг — пират. Если так, то нас немедленно ограбят, если не убьют. Из предосторожности я разбинтовал свое колено и, сняв с шеи ладанку, заключавшую алмаз, положил его в изгиб под коленом, где он прекрасно уместился, затем снова забинтовал ногу поверх ладанки, полагая, что они едва ли снимут бинт с больной ноги, чтобы убедиться, не спрятано ли что-либо под бинтом. С большим трудом добрался я до палубы брига, и едва только я вступил на нее, как мне было приказано идти вниз в каюту. Идя на корму, я оглядывался по сторонам, надеясь увидеть где-нибудь нашего капитана или кого-нибудь из наших людей, но никого из них не было видно. С невероятным трудом я спустился, наконец, в каюту, и, как только я переступил за ее порог, меня схватили за руки двое матросов, а другие двое связали меня бензелями.

Так как при этом молча присутствовал капитан брига, то я обратился к нему с вопросом, что должно означать подобное насилие и подобное оскорбление. На это он ответил, что мы — шайка пиратов, которые хотели захватить его судно и сделали бы это, если б он не был достаточно предусмотрителен и смышлен. Я возразил, что все это ложь, и я могу доказать ему противное. С нами были еще депеши, порученные нам Его Преподобием и адресованные португальскому правительству, но что я добьюсь справедливости, как только мы придем в Джемстоун, если он не зарежет нас всех еще до того. Он отвечал, что его не обманешь; он арестует нас и препроводит к властям, как только мы придем в порт. Тогда я сказал, что в таком случае ему придется сознаться в своей ошибке и пожалеть о ней, если эта ошибка не умышленная; что поведение его постыдно, что он сам похож на разбойника, и я считаю его за такового.