Корнет Вешнев, делопроизводитель в одном из Наркоматов, и подполковник Зенчиков — человек, которому в советской Москве не нашлось подходящего дела — явились через полтора часа.

Полозов официально предложил сесть. Вешнев и Зенчиков не удивились этой официальности, так как знали Полозова давно. Полозов всегда имел такой вид, когда случалось что-нибудь серьезное. Поэтому и сейчас они тревожно переглянулись между собой.

— Я вас пригласил, господа, для того, чтобы дать вам ответственнейшее поручение. От того, как вы его выполните, будет зависеть успех наших дальнейших дел. Поручение это требует отъезда в город Барановск. Вам, господин Вешнев, придется или добиться в этот город какой-нибудь командировки — лучше, конечно, ответственной, с широкими полномочиями, а если это не удастся, то взять отпуск по болезни. Лучше, конечно, первое.

Полозов минуту помолчал, потом, как будто вспомнив что-то, продолжал:

— В Барановске поручик Чернавский наворочал таких дел, что теперь, пожалуй, трудно будет расхлебать — это как раз и придется нам сделать. Прежде всего, вы должны сделать так, чтобы недели на две-три Барановск забыл совершенно о какой бы то ни было организации — все должно быть спокойно. Никаких единичных, а тем более массовых выступлений. Нужно обмануть этих большевиков, чтобы они ослабили свою бдительность. Поняли? Это основная ваша задача. Все последующие распоряжения вы будете получать через специального нарочного. Через три дня вы уже должны быть в пути.

С какой бы стороны ни подъехать к городу Загорску, прежде всего мы попадем в одну из слобод, которые как бы кольцом окружают самый город.

Широко раскинулись эти слободы — каждая городу равна. Мостовых нет, улицы спутаны в какой-то причудливый клубок.

Населены слободы через край. Слобожане занимаются, кто чем придется: садоводством, торговлей, кустарными промыслами. Много и таких, которые от чужого добра не отказываются, поворовывают и ножевой расправой не брезгуют.

Особенно много всякого темного народа в слободе Чужой, лежащей к югу от города Загорска.

Со стороны поля замыкают эту слободу два небольших леска — Круглый и Мокрый, кирпичные сараи и беговой ипподром. А между кирпичными сараями и Круглым леском расположена на бугре дача Рябина.

В одной из комнат этой дачи с окнами, заставленными деревянными ставнями, обитыми не то клеенкой, не то сукном, сидели двое мужчин и одна женщина. На столе стояла небольшая подслеповатая и мигающая лампа.

Сидевшие напряженно всматривались в лежащую перед ними на столе карту и время от времени перекидывались между собой отрывистыми фразами.

— Не везет. Все, что мы не задумываем последнее время — летит к черту.

— Как, кажется, хорошо была пристроена адская машина. Все было проверено, рассчитано, а в результате — ноль.

— Елена, почему провалился твой план с вызовом по телефону Александровского? Неужели же Бронислав, попадающий на тридцать шагов из браунинга в спичечную коробку, промахнулся по живой цели?

Молодая женщина, к которой был обращен вопрос, резко поднялась со стула и, отбросив его ногой, так что он отлетел в угол, порывисто бросила:

— Нет, Бронислав не промахнулся! Чекисту везет, как утопленнику — отделался простреленной ногой. Даже кость цела.

— Бронислав жив?

— Насколько мне удалось узнать от одного из наших, Бронислав тяжело ранен.

— Ведь говорил я, что нельзя ему самому идти на это рискованное дело. Разве мало у нас всякого восторженного эсеровского барахла, которое и следует пока на работу посылать?.. Главные силы следует беречь до решительного боя.

— Да, жаль Бронислава. В его лице мы потеряли великолепного организатора и одного из лучших боевиков нашей группы.

— То, что Бронислав ранен, конечно, не дает нам права ныть и сидеть без дела, — резко бросила Елена. — Пусть пока чекисты лечат его, — мы все время будем зорко наблюдать за ним и, как только он станет на ноги, думаю, что без большого труда мы устроим побег.

— Только помни, что на этот раз надо быть более чем осторожными и бить только наверняка. Ошибка может стоить жизни нам всем и погубить дело.

— А ты уже трусишь? Может быть, к бабушке в Париж захотел?

— Глупо, очень глупо. Ведь ты-то знаешь, что мне, род которого насчитывает, по крайней мере, шесть столетий, мне, владельцу имений в сорок тысяч десятин, отобранного мужицкой сволочью, мне, отец и два брата которого погибли вместе с Калединым в Ростове, — нет другого выхода, как смертельная борьба с большевизмом и его сторонниками. Любое дело, которое даст мне группа «8», я приму без оговорок, как принимал и раньше.

— Ну, не волнуйся. Все мы знаем тебя достаточно. Я пошутила.

— А скажи, Елена, откуда ты звонила к Александровскому? Не подслушал ли кто тебя?

— Из 1-го советского общежития. Телефон там под лестницей. Кругом никого нет. А если бы кто и услышал, вряд ли мог бы к чему придраться — брат и сестра по телефону разговаривают.

— Однако, довольно. Мы и так, как старые бабы, разболтались и как раз в тот момент, когда у нас так много срочной неотложной работы. За дело.

Склонились снова над картой.

— Видишь вот этот квадрат, который я очертил синим карандашом? В этом районе, вокруг города Барановска, у нас в данное время сосредоточены значительные силы. В ближайшее время мы готовим удар в тыл одному из продотрядов, работающему в деревне Заречное. Наши силы пойдут в наступление со стороны вон того леса и со стороны Волчьего оврага, так что красные попадутся в клещи и не уйдут от нас. Завтра в обед я выезжаю в Барановск, а ты, Елена, вместе с князем займешься организацией побега Бронислава. А пока — спать. Ведь мы почти две ночи не спали.

— Князь, у вас нет кокаина? Я уже почти сутки не нюхала. Сейчас у меня особо острое желание достать хотя бы один грамм.

— Есть. Когда я последний раз был в Москве, то зашел в Свалийское посольство, а там этого добра хоть пудами бери.

Все разошлись. И, одурманенные кокаином, они видели себя победителями над «мужичьем», снова живущими в родовых дворцах и имениях.

Недалеко от Печерска раскинулась красивая дачная местность Красноводье.

В одной из самых крайних дач, стоящей в саду, спускавшемся к самому Днепру, жило семейство Воротынских, отец и сын. Отец — старый профессор химии и физики, отстраненный за вольнодумство от университетской работы, занимался какими-то опытами, причем о результате своих работ он не говорил никому, даже сыну.

Сразу же после Октябрьского переворота старый профессор стал на сторону советской власти, за что заслужил ненависть определенных слоев так называемой «интеллигенции», которая окрестила его «вандалом», «перебежчиком» и еще целым рядом далеко не лестных прозвищ, которые, к слову сказать, очень мало действовали на старика.

Его сын Сергей, 22-летний юноша, был начальником Печерского гарнизона. Еще в 1916 году молодой Воротынский, будучи прапорщиком одного из полков XII армии, оперировавшей на Северном фронте, примкнул к военной большевистской организации. Позднее, во времена Керенского, он был посажен в Ливенскую крепость за отказ идти в наступление и большевистскую агитацию, причем ему был уже предрешен расстрел. Однако полк, в котором служил Воротынский, освободил его до суда.

Вернувшись в Киев после двух контузий, Сергей месяца два провалялся и, отдохнув, с головой ушел в партийную работу, занявшись, кроме того, по поручению Губревкома, организацией воинских частей для защиты города от напиравших на него со всех сторон банд.

В один из сентябрьских вечеров отец и сын, сидя у стола в маленькой комнате, выходящей окнами в сад, о чем-то дружески спорили.

— Отец, пойми же, наконец, что нельзя так напряженно работать. Посмотри на себя, ведь ты превратился в нечто невесомое — почти ничего не ешь, а работаешь ночами, почти отказываясь от сна.