Эта милая Людмила вскинула удивленно на него большие чёрные глаза, удержалась от какого-то замечания и огорченно призналась:

— А я вот не могу ручаться за тётечку. Понятия не имею, как она отнесётся к нашему детективу.

— Пусть Голгофа живёт у нас на сеновале, — предложил Герка. — И пусть твоя тётечка ничего не знает.

— Мне бы хотелось, чтобы она была с нами, но… Предположим, мы прячем Голгофу на сеновале. Но ведь папа всё равно будет искать её.

— Ещё как! Если меня одну не отпускали гулять в городе, то что будет дома, когда узнают, что я уехала куда-то к какой-то подруге! Папа первым делом обратится в милицию.

— Тем интереснее! — неожиданно обрадовалась эта милая Людмила. — Товарищи, предлагаю план! Мы не будем гадать, как отреагируют дед и тётечка на нашу замечательную затею! Мы прямо и честно заявим им обо всем! Пусть они размышляют, как быть дальше! Они взрослые, они обязаны нам помогать!

— Вот сейчас я испугалась по-настоящему, — прошептала Голгофа. — Скоро пройдет. Поживу на свободе, пока меня не поймают. Купаться мы сегодня будем или нет?

— Сегодня мы будем всё! — торжественно и весело пообещала эта милая Людмила. — Товарищи детективы, за мной!

— Подожди, подожди, — остановил Герка. — Предлагаю сейчас же ввести в курс дела деда. Так нам удобнее будет жить на свободе.

Геркнно предложение было принято.

Не переставая полоть, морковь, вернее, делая вид, что он продолжает полоть морковь, дед Игнатий Савельевич терпеливо и даже покорно выслушал многословный, сбивчивый и торопливый рассказ ребят. Потом он сел на травку, медленно достал кисет, ещё медленнее и очень долго искал по карманам аккуратно сложенную квадратиками бумагу, не спеша оторвал листочек, старательно согнул его, осторожно развязал кисет, насыпал в бумажку табак, свернул цигарку, завязал кисет, по всем карманам медленно и долго искал спички, закурил и лишь тогда ответил измученным ожиданием ребятам:

— Допустим, Голгофа не выдержала ненормальной домашней обстановки и покинула дом. То есть сбежала. Допустим, прекрасно получилось. Для неё. И вы довольны. Но ведь всё равно поймают. От милиции не скроешься.

— А пока не поймают, я хоть немножечко, хоть крохотулечку поживу по-человечески, — печально сказала Голгофа, на которую сейчас было жалко смотреть, до того она несчастно выглядела.

Дед Игнатий Савельевич строго спросил:

— Твое окончательное мнение, Людмилушка?

— Мы отчетливо сознаем, что поступаем, с точки зрения взрослых, неверно. Но мы поступаем так не ради шалости или озорства, а принципиально, — твёрдо ответила эта милая Людмила. — Мы помогаем человеку, у которого нет иного выхода. И больше ему никто не поможет. Ведь Голгофа живёт, вернее, существует сверхненормально. Она попросту со временем зачахнет. А ведь она может стать выдающейся спортсменкой, способной умножить славу советского спорта! Я уверена в этом… Пусть она побегает с нами, покупается, подзакалится, позанимается домашним хозяйством, поживёт жизнью будущей женщины. Ты умеешь готовить?

— В каком смысле?

— Супы варить, картошку жарить, котлеты…

— Ой, что вы?! Зачем это девочке?! — казалось, в неподдельном ужасе воскликнула Голгофа, но тут же стало ясно, что она кого-то передразнивает. — Ведь я могу порезать руки, вполне вероятно, что произойдет заражение крови. Кроме того, я родилась не для того, чтобы проводить жизнь у газовой плиты в кухонном смраде. Мамочка и бабушка не допустят, не позволят, они себе представить не могут…

— Понятное дело! — властным и мрачным голосом оборвал дед Игнатий Савельевич. — Одно из основных зол и бед нашего века — избалованность детей, достигшая почти наивысшей точки. Идите, ребята, живите!

— Товарищи, пошли жить! — радостно позвала эта милая Людмила. — Сначала искупаемся сколько хватит сил, а потом будем уговаривать тётечку! Не надо печалиться, вся жизнь впереди!

— Главное, ребята, сердцем не стареть! — вдогонку посоветовал дед Игнатий Савельевич.

Купаться ребята отправились на пруд, километра за полтора от посёлка, но шли они, счастливые и взбудораженные, туда так долго, словно до пруда было не меньше одиннадцати километров да ещё в гору! Радость прямо-таки распирала их сердца, и, чтобы хоть как-то дать ей выход, они кричали, хохотали, визжали, толкались, хрюкали, лаяли, мяукали, кукарекали и даже ржали!

За ними увязался злостный хулиган Пантелеймон Зыкин по прозвищу Пантя, надеясь выколотить из Герки два рубли, которые тот ему вчера вроде бы и обещал. Пантя немного робел от присутствия маленькой девочки, которая вчера отлупила его удилищами, но рассчитывал, что поймает Герку одного, схватит его за нос и ухо… Увидев, что троица не расстается и ведёт себя слишком уж буйно и дружно, злостный хулиган счёл за разумное просто издали подглядывать за ней — всё равно делать-то ему, как всегда, было нечего…

А тут Герка предложил состязание: кто быстрее преодолеет сто метров на четвереньках. Сначала вперёд вырвалась Голгофа, но быстро устала, её обогнал Герка, но на финише первой оказалась всё-таки эта милая Людмила!

Тогда Герка предложил другое соревнование: кто дольше простоит на голове. Пять раз рухнула Голгофа и выбыла из соревнований. А когда упал Герка, эта милая Людмила ещё несколько минут стояла на голове, да ещё в воздухе ногами болтала, да ещё звонко и громко смеялась!

И Герка, раздосадованный неуспехами, выдумал новый вид спорта: бежать задом наперёд, уже заранее считая себя победителем. Но увы! Он не смог догнать даже этой милой Людмилы, которая на много метров отстала от Голгофы.

— Спасибо, спасибо, дорогие мои! — совершенно растроганно сказала она. — Первый раз в жизни я живу! Я че-е-е-лове-е-е-е-ек! — закричала она в небо.

— Мы все люди-и-и-и-и! — заорал Герка.

— Мы на свободе-е-е-е-е! — подхватила эта милая Людмила, и они втроём завопили:

— Ура-а-а-а-а!

И всё время за ними, конечно, не замечаемый ими, неотступно следовал злостный хулиган Пантелеймон Зыкин по прозвищу Пантя. Он до того увлекся подглядыванием, что самозабвенно повторял все проделки нашей троицы: пытался обогнать себя в беге на четвереньках, стоял на своей непропорционально маленькой голове, бегал задом наперёд и даже тихонько пропищал: «Уря-я-я-а-а!»

Кажется, впервые в жизни Пантя был самозабвенно увлечён, впервые не изнывал от безделья и одиночества, впервые забыл, что он злостный хулиган, забыл, что ему надо делать людям гадости, подлости и мерзости.

Оставим его и нашу троицу, уважаемые читатели, пусть она беспечно веселится, а мы с вами займемся наинеприятнейшим делом: поинтересуемся, чего там предпринимает отец и врач П.И. Ратов, чтобы разыскать свою дочь.

В данный момент он находился в отделе внутренних дел горисполкома, то есть в милиции, и требовал объявить всесоюзный (по всей нашей стране, значит) розыск неизвестно куда и совершенно неожиданно исчезнувшей дочери. А она, по его словам, отличалась наиполнейшей неприспособленностью к жизни, на редкость слабым здоровьем и усиленной способностью подвергаться любым заболеваниям, особенно посредством инфекции.

И ещё отец и врач П.И. Ратов требовал, чтобы вечером по телевидению показали портрет Голгофы, а самый лучший диктор чтобы объявил, что все, кто видел данного ребенка…

— Спокойнее, спокойнее, товарищ Ратов, — остановил его беседовавший с ним капитан милиции. — Ни о каком всесоюзном розыске не может быть и речи. Ваша дочь, как сказано в оставленной ею записке, уехала на неделю к подруге.

— У неё нет никаких подруг! Мы следили за этим! А вдруг какая-нибудь банда или шайка самых опасных преступников вынудила нашу несчастную Голочку под страхом смерти сочинить такую записку?!

— У вас больная фантазия, товарищ Ратов. Девочка всё продумала. Взяла нужные для отдыха вещи. Оставила записку спокойного, делового содержания. Конечно, её своеволие вам неприятно…

— Она — ребенок! — подняв руки кверху, почти патетически воскликнул отец и врач П.И. Ратов. — Записка подозрительна! Я повторяю, у Голочки нет ни одной подруги! Мы всё делали для того, чтобы она не испытывала дурных влияний! Мы ей даже не все мультики разрешали смотреть! Достаточно было моего влияния, жены и бабушки! И вдруг невесть откуда взявшаяся так называемая подруга!