Кен рассмеялся, его черты смягчились.

— Ты такая же независимая и полная смыслов, как твой тезка.

Я прищурилась.

— Откуда ты вообще берешь такие слова?

Он склонился и понюхал.

— Похоже, соус подгорает.

Я ткнула его локтем и забрала деревянную ложку. На дне сковороды образовалась подгоревшая корочка. Я выключила конфорку.

— Надеюсь, ты не очень голоден, — сказала я.

— Ужасно голоден, — сказал он и обошел стол.

Я отдала ему почти весь спасенный соус, а свою лапшу посыпала кучей пармезана и перцем. Мы сели на барных стульях у стойки. Кен почти не трогал салат. Он съел лапшу в японском стиле, доказывая, что он не рос в Америке. Мама жаловалась миллион раз, когда папа так делал.

Мы говорили, пока ели, о школе и моей сестре. Каждый раз, когда я спрашивала о жизни Кена, он разворачивал разговор ко мне. Я не могла бороться с ним в беседе, не выглядя грубо. Блеск в его глаза показывал, что ему нравилось смотреть, как я борюсь.

В дверь постучали.

Я покраснела. Я совсем забыла о Марлин. И папе.

Кен указал на дверь вилкой с лапшой.

— Ты не будешь отвечать?

— Конечно, буду, — рявкнула я, накалывая на вилку латук.

Я оставила вилку, не съев латук, и отодвинула стул, чуть не сбив стакан с водой.

Я открыла два замка, сдвинула заедающий засов. Марлин стояла у двери, обвивая рукой пояс папы.

Я смерила ее взглядом старшей сестры.

Марлин вздохнула. Папа отрастил немного бороду, серая просвечивающая кожа натянулась на острых скулах. Мой всегда опрятный отец, даже в худшие времена, не покидал дом, не побрившись. Одно из одеял мамы было на его плечах, как плащ.

— Я не могу справиться с папой, — сказала Марлин. — Сестра из программы опеки больше не возьмет его.

— Блин, Марлин, — я шагнула вперед и обвила папу руками. Я ощущала его слабую дрожь, как у алкоголика, который старался не пить. — Давно он такой?

— Неделю.

— Он принимает лекарства? Почему ты не отвела его врачу? Нельзя это запускать!

— Перестань, — сказала Марлин. — Конечно, я отвела его к врачу. И он принимает лекарства.

Я сморгнула слезы. Марлин тоже было непросто. Она всех исправляла, но не могла помочь одному из самых важных людей. Я покачала головой и провела папу в квартиру. Кен встал, но я махнула ему скрыться из виду. Марлин не нужно было его видеть.

Папа упал на диван, как медуза. Марлин повернулась, словно хотела уйти. Что? Я бросилась за ней.

— Знаю, с папой сложно. Но я пытаюсь строить жизнь. Я не могу оставить его и ходить на занятия.

— Серьезно? — Марлин повернулась, было видно ее красные глаза и дорожки от слез на лице. — В этот раз будет иначе? Ты не станешь пропускать занятия, когда станет слишком сложно? Или будешь и дальше сбрасывать звонки? Игнорировать скучные детали жизни, которые просто мешают тебе, как когда мама умирала от рака?

— Ты не понимаешь, как это.

За мной Кен подвинулся и прошептал папе что-то на японском.

— Перестань, — она подняла ладонь, словно могла физически остановить мои протесты. — Ты бросила все курсы, на которые ходила. Ты бросила маму, когда она нуждалась в тебе больше всего. Ты можешь потерпеть хоть раз ради папы.

— Марлин, — сказала я. Гнев превратился в боль. Это было не так. Я не сдалась. Она не понимала, как сложно мне было каждый день.

Я поежилась. Как я могла объяснить, что ощущала, когда мама умирала? Сначала она хотела, чтобы я касалась ее, и я держала ее за руку и ощущала холод, в меня пробиралась пустота.

Но было хуже, когда мама поняла, что что-то не так. Она посмотрела на меня и медленно отпустила мою руку.

— Знаешь, почему я назвала тебя Кои? — сказала она. — Потому что ты всегда была сильной, даже когда была крохой. И я хотела, чтобы ты помнила, когда станет тяжело, — голос мамы дрогнул. Она закашлялась, и я взяла стакан воды и придерживала соломинку у ее потрескавшихся губ.

Она с болью делала глотки, и я ощущала боль в своем горле.

— Кои могут жить на любом континенте, почти при любой температуре. Выживать даже в самой грязной воде. И ты это получила, да? — я посмотрела в окно, где медсестры бегали по коридору. — Грязную воду, — повторила мама.

— Ничего страшного, — я хотела взять ее за руку.

Она слабо отбила мои пальцы.

— Тебе нужно беспокоиться о себе, когда весь день проводишь с тем, что лежит на дне пруда.

Морфий спутал ее мысли. Мама была эмоциональной, опасно затрагивала темы, которые не стоило поднимать. Я обняла красного плюшевого дьявола в плаще и с А на груди, которую я вышила, когда она начала адриамициновую химиотерапию.

— Порой сила, моя маленькая рыбка, означает держаться у дна пруда всю зиму, — сказала она. — И так можно выжить.

Сердце разбивалось на тысячу осколков в той комнате. Мама разрешала мне не приходить в больницу. Не трогать ее. Не получать холодные фрагменты умирающей женщины.

Она никогда не говорила вслух, но она знала.

Сны о ее смерти ночь за ночью превратили меня в оболочку из костей и горя.

Слезы горели в уголках глаз.

Я сжала кулаки.

«Игрушки или слезы не помогут ни Марлин, ни папе. Соберись».

— Прошу, — умоляла Марлин. — Постарайся ему помочь.

— Мне… — я не дала себе произнести «жаль». Иначе я признаюсь, что все ее обвинения были правдой.

Марлин быстро вдохнула. Маска, которую она использовала с клиентами, встала на место.

— Две недели, — твердо сказала она и ушла.

Папа бормотал за мной. Темп слов увеличивался, и они полились из его слов неразборчивым и мрачным диалектом деревни в Аомори. Я повернулась, и он замолк.

С большими глазами и бледным от напряжения лицом папа произнес чистым английским без акцента:

— Тебе нужно уходить, Кои. Пока не стало слишком поздно. Беги!