Уже стоя на закате жизни — его глаза стали не такие зоркие, как были в юности, а рука слегка дрожала, когда он поднимал полную кружку — Джоат гордился собой, своей Берлогой и своим умением выживать.

Или, возможно, это была не гордость, но просто эта странная, меланхолическая музыка вызвала что-то в его душе.

Юнец просто привел в транс себя и всех, кто слушал его игру. Он не показывал ни малейшего признака усталости. Было похоже, нравится это кому-нибудь или нет, но он был способен играть на своих дудочках до рассвета, если кто-нибудь не остановит его. Меланхолическая музыка нагнала тоску на его клиентов, и те перестали заказывать новые порции броя. Джоат вытер свои руки о кожаный фартук, который прикрывал его от шеи до колен — и заодно закрывал целый арсенал, висевший у него на поясе. Он перебрал пальцами и выбрал маленькую дубинку, удар которой заставлял человека отключиться на какое-то время, как раз до закрытия Берлоги. Маленькое оружие исчезло в огромном кулаке дварфа.

Он уже огибал стойку бара из костей мекилота, собираясь решить свою маленькую ночную проблему, когда ужасный женский крик прорезал воздух. Все головы вскинулись вверх — за исключением головы музыканта. Крик какое-то время повисел в воздухе и оборвался, так же как и возник: внезапно.

Все, бывшие в Берлоге быстро обменялись взглядами: Убийство. Никто не произнес ни слова, в этом не было необходимости. Даже если какой-нибудь темплар и захотел бы спасти женщину, шансы найти ее живой были малы, а шансы спасти ее были еще меньше.

Темплары были очень осторожными игроками, особенно если речь могла зайти об их жизни.

Белокурый темплар — довольно симпатичный, если не обращать внимание на сломанные зубы — покачал своей кружкой вверх-вниз. Вооруженный до зубов эльф с другой стороны комнаты повторил его жест. А женщина-темплар бросила керамическую монету в полупустую кружку музыканта. Она попросила его сыграть что-нибудь более веселое.

Неожиданный хор голосов, несогласных с ее просьбой, зазвучал со всех сторон. К невероятному удивлению Джоата, почти все его твердо-головые полупьяные клиенты были очень довольны бесплатным представлением. Кто знает, что они могли бы сделать, если бы он своей дубинкой заставил парня замолчать? Может быть ему стоит пошустрить и отыскать музыканта, играющего меланхолическую музыку?

Тяжело вздыхая и мучаясь вопросами, на которые он не знал ответа, Джоат вернул дубинку обратно на пояс под фартук. Потом он достал небольшой бурдюк броя из-за прилавка бара и пошел по залу, доливая брой во все неполные кружки. На мгновение он остановился около стола, за которым перед пустой кружкой сидел одинокий темплар.

— Ты готов? — спросил он в пространство над головой человека.

Темплар выпрямился, прикрыв своими огромными руками записную книжку, но Джоат уже успел бросить на нее взгляд. Впрочем, Джоату не было необходимости подглядывать. Этот темплар — Джоат считал делом чести не знать имена своих клиентов — приходил не каждую ночь, но уж если приходил, всегда занимался одним и тем же. Он изучал отметки на полосе пергамента, а потом пытался по памяти воспроизвести их в своей записной книжке. Он повторял этот процесс столько раз, сколько было необходимо, и редко больше двух раз на один кусок пергамента.

Джоат разпознавал написанный текст, когда он видел его: как и большинство людей. Но как и большинству людей ему было запрещено уметь читать. Только аристократы и темплары имели такую привелегию, и он тщательно скрывал, что уже много лет назад научился понимать написанное.

Так что умный человек, или дварф, может предполагать и догадываться.

У этого мускулистого переписчика был глубоко вдавленный нос и вечно искривленные от недовольстя губы. Вряд ли он собирал и переписывал любовные письма от благородных дам (хотя Джоат видел странные вещи, случавшиеся в его Логове), так что он предполагал, что темплар изучает магию.

Наверно только Великий Хаману знал, зачем этому темплару надо записывать в свою записную книжку эти заклинания. С другой стороны, однако, может быть и так, что если бы Великий Хаману узнал от этом хобби темплара, он превратил бы самого темплара в кусок пергмента. Король предоставлял какую-то часть своей магической силы темпларам, хотя обыкновенный человек не имел ни малейшего понятия, что это означает. Ученые из Главного Бюро выполняли какие-то загадочные исследования, которые давали возможность Урику защищаться от остальных городов-государств, а военное бюро умело использовать то, что насочиняли Главное Бюро и сам король.

Но из всего, что Джоат слышал в своем трактире, следовало, что низкопоставленные гражданские темплары крайне редко просили Хаману дать им магию.

И всегда горько сожалели об этом потом.

— Ты готов? — повторил Джоат, поднеся горлышко своего бурдюка с броем к грязной кружке темплара.

Прежде, чем темплар успел ответить да или нет, еще один крик разорвал спокойствие ночи. На этот раз крик был не женский, не мучительный и раздался он недалеко. Это был крик чистой злобы, он прозвучал совсем недалеко от двери в Берлогу и похоже, приближался. Злоба, злоба и угроза. Абсолютно машинально Джоат закрыл крышкой носик своего бурдюка с броем и швырнул его на стол темплара. Его рука опять скользнула под фартук и выхватила из ножен острый как коготь кинжал, с лезвием длиной в половину его предплечья. Оружие едва успело оказаться в его руке, когда что-то тяжелое и злое ввалилось через занавес из нитей, который заменял дверь. Джоат увидел фигуру, которая была скорее мужчиной, чем женщиной, и скорее человеком, а не дварфом или эльфом, но главным образом он увидел длинный клинок с зазубренным лезвием, с которого капала кровь. Человек нес какую-то бессмыслицу о солнце, съевшем его мозг; он уже пересек линию, отделявшую ярость от безумия, и рубил своим мечом любого, кого только видел.

Джоат бросил озабоченный взгляд на свой собственный нож, который казался совсем крошечным по сравнению с оружием врага, но Берлога была его местом. Может быть его и убьют, но по меньшей мере он умрет сражаясь. Берлога была его фокусом, не просто центром его земной жизни, но особым, уникальным дварфским сосредоточием всего его существа. Если дварф сбежит, сломает веру в свой фокус, его душа не найдет покоя после смерти. Он превратится в воющего баньши, навсегда привязанного к месту своего падения.

Самой последней вещью, которую Джоат хотел совершить в своей жизни, было передать проклятую таверну своим детям и внукам. Он покрепче сжал пальцами обвитую кожей рукоятку и решительно направился к занавесу.

Но Джоат оказался не единственным, кто бросился к взбесившемуся человеку. У темпларов был свой, особый интерес к Берлоге Джоата. Хотя, конечно, в городе они могли ходить где хотели, но мало где их появление вызывало радость у горожан. Любой из постоянных посетителей дварфа взорвался бы от гнева, если бы кто-нибудь обвинил его или ее в дружбе, любви или еще каком-нибудь подобном извращении, но была корпоративная честь, о которой никто не упоминал, и она подразумевалась сама собой. На пол полетели отодвинутые стулья, лавки и даже попавший под руку стол, когда все посетители повскакали на ноги. Колебание прошло через всех посетителей Берлоги Джоата, как если бы всякий мужчина, женщина, эльф, дварф, человек или полукровка считал себя одиноким идиотом и был просто поражен, когда оказался членом группы. Колеблясь, темплары потеряли время, и сумашедший набросился на незадачливого музыканта, который играл погребальную мелодию, но не видел приближающейся смерти.

Юноша закричал, когда длинный клинок врезался ему в руки. Его легкие дудочки выскользнули из пальцев и он упал на земля под тяжестью сумашедшего, обрушившегося на него сверху.

Закричав не хуже сумашедшего, тепмлар-эльфийка вырвалась из рядов колеблющихся темпларов. Между пальцев ее обеих рук сверкнули лезвия острых как бритва небольших ножей, она нырнула, перекатилась к сумашедшему и вонзила их в его бока под ребра. Находясь вне племени — а эльфийка-темплар была так далека от племени, как только эльф может быть — остроухие посетители Джоата обычно держались как можно дальше от любой ссоры и драки, но у них были свои понятия о дружбе и верности, хотя никакой не-эльф и не мог их понять, и эта эльфийка восприняла нападения на музыканта как нападение на себя.