Денисов еще не знал, какие открытия ожидали меня в этот день.

Как только кончается оперативка у Кузьмича, я поспешно направляюсь в свою комнату и звоню Егору Ивановичу Савельеву, участковому инспектору, доброму моему знакомому, который знает интересующий меня район как свои пять пальцев. И мы уславливаемся о встрече.

Я преподношу Егору Ивановичу малоприятную новость: на его территории, видимо, произошло убийство. И он об этом даже не знает, вот еще в чем заключается для Егора Ивановича дополнительная неприятность. Ведь это уже получается серьезная промашка в работе. Он же знает всех людей в округе, и, чтобы никто ему ничего не сказал, такого еще не бывало. Тем более, не о пустяке речь и даже не о драке, не о краже какой-нибудь. Случилось-то самое страшное — убийство! Это же всех должно было взволновать и породить массу всяких разговоров, и хоть один из них, но непременно, дошел бы, как было это всегда, до Егора Ивановича. А тут все глухо, ничего он знать не знает, вот что удивительно и вот в чем конфуз. Поэтому в такой ситуации первым желанием всякого на месте Егора Ивановича было бы, конечно, убедить меня, что я ошибаюсь, что никакого убийства вообще не было. Мало ли что, в самом деле, этот Леха мог наболтать.

Но Егор Иванович, во-первых, человек опытный и безусловно добросовестный. И этот его многолетний опыт работы именно участковым инспектором — самое, пожалуй, чуткое, самое «всепроникающее» и потому особо ответственное звено милицейского аппарата, — опыт этой работы, повторяю, подсказал Егору Ивановичу, что всякое бывает в этой суетной жизни. Порой случается даже самое, казалось бы, неправдоподобное, чего и не придумаешь, очень уж многолика, пестра и неохватна жизнь. Особенно если ты отвечаешь за такую тонкую, даже зыбкую область, как человеческие отношения и поступки, где за всем уследить, все понять и, что надо, исправить, предупредить — очень даже непросто. И потому добросовестный Егор Иванович честно признает возможные тут промашки.

Ну а во-вторых, он прекрасно понимает, что уговорить меня дело бесполезное, а придется свое мнение доказать.

Словом, я не успеваю со вкусом выкурить даже первую сигарету, как обеспокоенный Егор Иванович начинает уже меня теребить. Мы выбираемся из его теплой служебной комнаты и, продуваемые свирепым ледяным ветром, отправляемся «обходом» по заснеженным дворам и переулкам его путаного участка. При этом я даю Егору Ивановичу имеющиеся у меня ориентиры. В искомом дворе находится ряд сараев, на одном из которых сбита замочная петля. Ворота в этом дворе недавно окрашены в зеленый цвет. А со двора видна находящаяся, видимо, недалеко Елоховская церковь. Наконец, дом, выходящий подъездом в этот двор, имеет не меньше трех этажей, так как, по словам того же Лехи, человек, которого они с Чумой поджидали, спустился во двор именно с третьего этажа.

Мы заходим в один двор, второй, третий, скользим по обледенелым буграм, проваливаемся в наметенные ветром сугробы, чертыхаемся и бредем дальше. В некоторых дворах мы осматриваем сараи, дергаем замки, кое-где они срываются с петель, и Егор Иванович берет эти сараи на заметку. В застывших его пальцах карандаш еле пишет и выводит немыслимые каракули.

Егор Иванович не такой уже молодой человек, ему, мне кажется, лет пятьдесят уже. На вид он щуплый, невысокий, движения у него порывистые, энергичные. У него костистое, со впалыми щеками, бритое лицо, из-под шапки видны седые виски, глаза все время как бы прищуренные, а сейчас, на ветру, даже слезятся, добрые глаза, в сетке морщинок, я бы даже сказал, располагающие глаза, вызывающие доверие. Милицейская форма очень ладно сидит на нем. Форму ведь тоже надо уметь носить, некая, я бы даже сказал, культура требуется, чтобы выглядеть в ней красиво, браво, элегантно даже. Как в армии мы нашу воздушно-десантную форму носили, любо-дорого смотреть было. Хорошая форма, я вам скажу, не только украшает и отличает, она придает вам особое самочувствие, прибавляет бодрости, ловкости, уверенности в себе. Психологический, моральный, даже чисто физический эффект формы нами, мне кажется, еще недостаточно изучен.

Так вот, Егор Иванович, несмотря на отнюдь не гренадерский рост и отнюдь не юношеский возраст, выглядит удивительно подтянутым, ладным каким-то и заставляет всех окружающих с уважением, а кое-кого и с опаской смотреть на свой милицейский мундир. Впрочем, пока мы пробираемся среди дворовых сугробов, смотреть на нас особого интереса не представляет, да и некому особенно смотреть, ибо даже ребятишки в большинстве своем еще не вернулись из школы, а мороз так щиплет, что взрослые, не задерживаясь, бегут через двор домой и разглядывать нас ни у кого охоты нет.

Пока что ни в одном дворе, куда мы заходим, не обнаружили мы всех необходимых признаков, хотя по отдельности они то и дело встречаются, кроме, пожалуй, зеленых ворот. Главный этот признак, на который я особенно надеялся, начинает внушать все большее недоверие. В самом деле, кто это среди зимы будет вдруг красить ворота? Чушь какая-то!

— Нет тут таких, что я не знаю? — сердито ворчит Егор Иванович. — Придумал твой Леха.

Но я все же с тайной надеждой поглядываю на каждые ворота, мимо которых мы проходим. А вдруг? Ну, ведь всякое же бывает, в конце концов.

Некоторые дворы мы особенно внимательно осматриваем, изучая все сараи, подъезды, повороты, закоулки. Ничего, однако, подходящего мы так и не обнаруживаем. И настроение у меня постепенно падает. Может быть, Леха и в самом деле все наврал? Вполне ведь может быть.

Вот еще один двор. Тесный, как все дворы здесь. Четырехэтажный кирпичный дом выходит в него двумя подъездами. В глубине, за детской площадкой с грибками, скамеечками и невысокой снежной горкой, виден ряд сараев. За крышами окружающих двор невысоких домов виден купол Елоховской церкви. Мы обходим двор, внимательно изучаем сарай за сараем. Нет, все там цело, замки намертво схватили ржавые, крепкие скобы. Не тот двор, явно не тот. Если «тот» вообще существует…

Выбираемся в узкий, заваленный снегом переулок с одной глубокой, разбитой колеей посередине. На кривом тротуаре, где вытоптана лишь скользкая тропка, идти рядом нельзя. Егор Иванович идет первым, я за ним. И говорю ему в спину, то и дело скользя и взмахивая для равновесия руками:

— Только не пропусти чего, Егор Иванович.

— Не бойся, не пропущу, — хрипит он, не оглядываясь.

— Остались еще подходящие дворы?

— А то. Их за неделю все не осмотришь. А мы с тобой и трех часов не ходим.

— Больше трех.

— Один черт…

И вдруг мы одновременно останавливаемся и переглядываемся. Перед нами залепленные снегом зеленые железные ворота. И краска как будто недавняя, затеки возле металлических выступов свеже поблескивают. За воротами темнеет короткий проем, и дальше виден двор. Ворота приотворены и схвачены цепью. Пройти можно легко, даже очень полному человеку.

Егор Иванович озадаченно разглядывает ворота и говорит:

— Откуда они, черти, взялись? Неужто среди зимы нашлись умники, покрасили? И ведь за снегом не видно, вон как обледенели. Все же как они мимо внимания моего прошли, не пойму. Ну, ну…

Он с досадой качает головой.

— Что ж, зайдем? — спрашиваю я.

— Сто раз тут был, — сокрушенно продолжает Егор Иванович, явно не слыша моего вопроса. — Форменным образом сто раз. Квартирная кража тут два дня назад случилась. Ну, подумай. А ворота мне и ни к чему. Стареть стал, ей-богу, стареть.

— Давай зайдем, — снова предлагаю я.

— Ясное дело, зайдем, — торопливо соглашается пристыженный Егор Иванович. — А как же? Непременно зайдем. Ах ты боже мой…

Мы легко протискиваемся в воротную щель, минуем полутемную подворотню и выходим во двор. Он, как и все дворы в этой старой части города, невелик и причудлив по своей конфигурации, с какими-то выступами, узкими проходами, тупиками, сараями, глухими кирпичными брандмауэрами соседних невысоких домов. Но один из домов, старый, пятиэтажный, выходит во двор своим единственным широким подъездом. Серый фасад украшен какими-то лепными изображениями. Непривычно большие окна схвачены причудливым переплетом рам.