— Леха, — упрямо повторяет тот.

— Давай, давай, вали на него все, — говорю я. — Он тебе пока ответить не может. Но мне он сказал, что ты велел вернуться.

— Врет.

— Кто врет, это мы скоро разберемся, будь спокоен.

— А может, и не он, и не вы? — спрашивает Кузьмич. — Может… Лев Игнатьевич велел, ну-ка, получше вспомните.

— Не было его там, — твердо говорит Совко.

— Но спрятать он мог велеть. Днем-то он в том дворе бывал, сараи видел.

— Откуда взяли, что бывал?

— Откуда, — усмехается Кузьмич, — про это мы друг друга пока спрашивать не будем.

Это звучит у него вполне миролюбиво, даже деловито и располагает к спокойному разговору. А Совко, видимо, уже устал от напряжения, от необходимости все время быть начеку, все время что-то придумывать и что-то скрывать. Ему сейчас страсть как хочется поговорить спокойно, как бы доверительно и тихонько попытаться выяснить, что же мы в конце концов знаем, чем располагаем. Я же вижу, сейчас у него в голове от наших разнообразных и неожиданных вопросов полный ералаш. И это больше всего его волнует.

— Так правильно я говорю насчет Льва Игнатьевича? — спрашивает Кузьмич.

— Мы ведь договорились очевидные вещи не отрицать.

Ничего тут, конечно, очевидного нет, но фраза эта толкает на откровенность. И Совко сейчас не до ее точного смысла.

— Да не влезает он в такие дела, — машет он рукой.

— Ладно, — соглашается Кузьмич. — Не влезает так не влезает. Кстати, где он сейчас находится, вы, конечно, не знаете?

— Само собой, — нахально улыбается Совко.

— Напрасно. Впрочем, подумайте. Может быть, он тоже подтвердит, что не вы совершили убийство. Одних ваших слов мало, сами понимаете. И на Красикова надежды тоже мало, ему себя надо будет спасать. Словом, я вас не тороплю. Подумайте. Ничего страшнее этого обвинения вам не грозит. И тут каждый свидетель важен. Кстати, с какого этажа спускался в тот вечер во двор Семанский?

— Черт его знает, с какого, — рассеянно отвечает Совко.

Похоже, он всерьез задумался над словами Кузьмича, и ему не до пустяковых вопросов.

— Красиков сказал, с третьего…

— Ага. Вроде с третьего.

— Кто там живет, не знаете?

— Деятель какой-то. Гвимар к нему все шастал.

— Как этого деятеля зовут?

— А хрен его знает.

— Ты же его квартиру обчистил, — насмешливо замечаю я со своего дивана.

— Хоть бы узнал, кого грабишь.

— Пошел ты к… — Совко мгновенно вскипает. — Не знаю никакой кражи. Понял?

Смотри-ка, убийство признает, а квартирную кражу признавать не желает. Интересное кино. Впрочем, от убийства он надеется отвертеться, а от кражи не удастся. Кроме того, кража — это немалая добыча, и в ней немалая его доля, которую он надеется, видно, получить, когда выйдет на свободу. Интересно, дожмет его сейчас по этому пункту Кузьмич или отложит.

— Ладно, — говорит Кузьмич. — И это тоже оставлю вам для размышлений. Только имейте в виду, по краже мы имеем в отношении вас прямые улики. Так что отрицаете вы сейчас тоже очевидную вещь. И еще, — многозначительно добавляет Кузьмич, — впереди у нас с вами разговор о Ермакове.

— Чего?! — ошеломленно спрашивает Совко и таращит свои светлые, пустые глаза на Кузьмича.

— О Ермакове, — властно повторяет Кузьмич.

Совко уже, конечно, забыл, что в припадке ярости случайно назвал эту фамилию: «Даже с Ермаковым», по его мнению, не уйдет Муза. «Даже»! И вот сейчас, когда эту фамилию называет Кузьмич, на Совко такая осведомленность действует, конечно, ошеломляюще.

В таком состоянии и уводит его конвой.

Допрос окончен.

Теперь Совко будет мучительно соображать, в какую ловушку он угодил, что нам еще известно и что ему грозит теперь. Не позавидуешь его состоянию.

Но и нам тоже не позавидуешь. Дело все больше осложняется, все новые люди появляются в нем, все загадочнее их роль, все запутанней связи.

— Давай-ка, милый мой, подведем кое-какие итоги, — предлагает Кузьмич, когда мы остаемся одни. — Кое-что мы до конца все-таки не довели, как считаешь?

— И кое-что новое нам открылось, — добавляю я.

— Именно что, — кивает Кузьмич. — Словом, давай, разберемся, пока все в памяти свежо. И кое-какие пункты себе запишем. Возьми-ка листок, — он достает из ящика стола лист бумаги, протягивает мне, потом придвигает к себе стопку остро очиненных карандашей и продолжает: — Значит, первое. Кое-какие пункты мы не дожали, их запомнить надо и потом Виктору Анатольевичу передать. Например, об этом самом Семанском. Раз уж Совко признал, что знаком с ним, надо было поглубже копнуть: чего он про него знает? Вот, допустим, он сказал, что тот шастал часто к Купрейчику. А зачем? Случайное знакомство ведь.

— Это по словам самого Купрейчика, — с ударением подчеркиваю я. — И якобы исключительно из-за интереса обоих к живописи.

— Вот, вот. Словом, пункт этот остается открытым. До следующего допроса. Так. Что еще?

— Еще неведомый Лев Игнатьевич, — напоминаю я. — Кроме имени мы, по-видимому, и приметы его знаем.

— М-да… — задумчиво соглашается Кузьмич. — Фигура, кажется, интересная. Это с ним Совко приходил обедать в ресторан к Музе. И его видели во дворе. Но тут… Да, тут, пожалуй, рано подступать к Совко. Тут, милый ты мой, надо будет чуток подготовиться. Для начала сделаем-ка мы о нем запрос в Южноморск, а? Запиши-ка это вторым пунктом, запиши.

Я добросовестно записываю.

— Сейчас и позвони, — добавляет Кузьмич. — Прямо по спецсвязи. Может, у них что и есть на этого Льва Игнатьевича. Тоже небось оттуда. Вот так, — он удовлетворенно вздыхает. — Ну-с, что там еще у нас?

— А еще Ермаков, — говорю я, — если пока по людям идти. Это и вовсе для нас темное место.

— Да уж. Прямо удивительно, как это у него сорвалось. Ты его, между прочим, довел, чего уж там говорить.

И непонятно, чего больше в этот момент в голосе Кузьмича — удовлетворения или укоризны. Поэтому я предпочитаю на реплику не реагировать.

— Может, и о нем заодно запрос сделать, о Ермакове этом? — предлагаю я.

— Давай попробуй…

Но в голосе Кузьмича сквозит какое-то сомнение.

— Думаете, его там не знают? — спрашиваю я.

— Думаю я другое… — качает головой Кузьмич.

В который раз он начинает выравнивать карандаши, лежащие перед ним на столе. У Кузьмича прямо-таки страсть к остро отточенным карандашам.

Я молча жду, стараясь угадать, что он думает.

— Видно, это еще тот судак, — говорит наконец Кузьмич. — Голыми руками его не возьмешь. Тут, милый мой, очень осторожно надо идти. Очень. Чтобы чего не испортить. Понятно тебе?

— Так не запрашивать пока?

— Здравствуйте! Кто же это говорит? — почему-то вдруг сердится Кузьмич.

— Пиши, пиши. Пункт третий это будет.

Он недовольно следит, как я делаю очередную запись, и, когда кончаю, добавляет сварливо:

— И, чтобы с людьми кончить, заметим себе, что парня с зеленым кашне и этого самого Купрейчика он, видите ли, и вовсе вроде бы не знает.

— Вот именно, что «вроде бы», — говорю я. — Врет он.

— То, что врет по этому пункту, тоже интересно. Запиши, будь добр.

Кузьмич уже не сердится, он даже как будто извиняется за невольный срыв. Я понимаю, ему тоже нелегко дался этот допрос.

— А теперь чего мы не дожали с тобой по фактам? — говорит Кузьмич. — Как думаешь? Что-то ведь не дожали.

— Насчет зеленого «Жигуля». По-моему, он эту машину ни разу не видел, — говорю я. — А с другой стороны, быть этого не может.

— Да, — соглашается Кузьмич. — Странный момент. Как только подобраться к нему, пока неясно.

— Надо подумать, Федор Кузьмич. Стоит подумать.

— Именно что. Запиши пока. — Он делает паузу, пока я записываю, потом спрашивает: — Что у нас еще по фактам осталось неясным?

— Убийство признает, а кражу нет, — напоминаю я.

— Ну, это, пожалуй что, понятно. С убийством, с кражей. Тут только… Да, вот что! Мотив убийства остался неясен. Ведь это только наше предположение, что добычу не поделили. А на самом деле? Вот о чем мы с Совко еще не поговорили. Ну-ка, запиши.