Тут я снова, не сдержавшись, начинаю кашлять. Кузьмич, покосившись на меня, выжидает, пока я успокоюсь. И еще с тревогой поглядывает на меня Игорь. Чего это он, в самом деле, кашля не слышал, что ли? Умирать я не собираюсь и болеть тоже.

Когда приступ кашля наконец проходит, Кузьмич продолжает все так же неторопливо:

— Теперь насчет билета. Мушанский ведь действительно в Москве проездом. И у него должен быть билет Харьков — Ленинград или наоборот. Зачем ему брать билет до Москвы, а здесь снова покупать? Вот этот билет он и может предъявить дежурной. Может, но скорей всего не предъявит. Он побоится обнаружить подлинный свой маршрут. Побоится. Он сейчас всего боится. Мало ли что? Но предъявить какой-то билет ему все-таки надо. Что тут делать? Единственный выход, это где-то по пути купить другой билет, допустим Орел — Бологое, и его предъявить в Москве. А потом, когда поедет из Ленинграда, купить уже билет Бологое — Орел. Вот и все. И тут есть один интересный, по-моему, момент. Снова учтем его нервы и его опасения. Если уж он решится выскочить в Орле за билетом, а потом в Бологом, то в следующий раз он выскочит снова там. Только там. Он уже будет считать эти вокзалы для себя безопасными. Ведь в первый раз все там сошло благополучно. А в других городах неизвестно, как все сойдет. Про нервы его не забудьте и про мысль, что ищут его всюду. Она ему спать не дает. Страшная эта жизнь, я вам скажу.

Кузьмич снова вздыхает и на секунду задумывается. Мы тоже молчим. Я борюсь с подступающим кашлем.

— Так вот, — заключает Кузьмич. — Теперь понимаете, что нам надо искать по этой версии? — И сам же отвечает: — Повторность билетов на одном и том же вокзале. И в определенные, нам уже известные дни. Вот что. И еще. Этот артист может появиться, в любой момент. У него график свой. И к этому надо быть готовым.

Он умолкает и смотрит на часы. Половина одиннадцатого. Я просто не заметил, как пролетело время.

— Все, — объявляет Кузьмич. — Здорово засиделись, однако.

Мы встаем, с шумом отодвигая стулья.

— Лосев, — сурово обращается ко мне Кузьмич, — завтра на работу не являйся. Дома побудь. Пусть там Елена Георгиевна меры примет. Мне больные сотрудники не нужны. Тут и здоровые еле справляются.

— Что вы, Федор Кузьмич, — пытаюсь протестовать я. — Чего мне дома делать? Я совершенно…

— Ладно, ладно. Сказал — значит, все.

— А вдруг завтра…

— Ничего. Как-нибудь и без тебя справимся.

— Федор Кузьмич, да я за одну ночь поправлюсь. Вот увидите.

— И видеть не желаю.

Он совершенно непреклонен. А я при мысли, что именно завтра этот артист может появиться в Москве и операция пройдет без меня, готов выть от злости. Столько сил вложить в это дело и в самый важный момент выйти из игры!

Но чувства мои, конечно, сложнее и глубже, чем эти доводы, которые я сам себе сейчас сгоряча привожу. Особенность нашей работы заключается еще и в том, что она не просто увлекательна. Увлекательных занятий много. Но распутывание преступления, особенно сложного и опасного, включает в себя столько чувств и переживаний, как никакая другая работа. Тут я убежден. Вас ведет вперед не только, даже не столько сама тайна преступления, но возмущенное чувство справедливости. Кара должна настигнуть преступника непременно, во что бы то ни стало, справедливая и суровая кара закона. Нельзя прощать такое. Эта, казалось бы, прописная истина становится вашей верой, вашим убеждением, вашим прямым и святым долгом, вашей совестью. И хотя я понимаю, что и без меня все свершится как надо, я не могу оставаться в стороне, это выше моих сил, слишком много горьких впечатлений связано у меня с этим делом, слишком много переживаний.

И тогда я прибегаю к последнему средству.

— Федор Кузьмич, — говорю, — вы сами предупредили, что сейчас Мушанский особенно опасен. Ведь так?

— Ну предупредил. И что?

— Так вот. Я должен немедленно повидать Варю. Завтра же. Ее надо подготовить. Он же ей должен позвонить. Или еще хуже. Он может неожиданно к ней явиться. Что тогда?

— М-да… — Кузьмич задумывается.

— Разрешите мне…

— Не разрешаю, — резко говорит Кузьмич. — К ней поедет… Ну вот хотя бы Откаленко.

— Но ведь…

К нашему разговору уже давно прислушиваются Игорь и оба его оперативника.

Игорь усмехается и поучительно говорит:

— Ревность — плохое чувство, Лосев. До добра не доводит. Кстати, проверю твой вкус.

И впервые, кажется, я не нахожу достойного ответа.

Кузьмич прихватывает меня с собой в машину. Всю дорогу я угрюмо молчу. Дома мама сует мне градусник. Ничего особенного, тридцать семь и шесть. Тоже мне температура! Тем не менее я раньше обычного укладываюсь спать, предварительно проглотив под маминым наблюдением лошадиную дозу всяких снадобий. А вдобавок, уже тайком от нее и с благословения отца, который при этом опасливо поглядывает на дверь, полстакана коньяка. На него у меня главные надежды, между прочим.

Утром я просыпаюсь с абсолютно свежей головой и холодным как лед лбом. Градусник показывает температуру даже ниже нормальной. Папа тихо посмеивается и, когда мы остаемся одни, заговорщически понизив голос, произносит:

— Кажется, мы с тобой вчера переборщили. Ты не находишь?

В половине десятого я хватаюсь за телефон и бодро докладываю:

— Федор Кузьмич, я здоров. Разрешите явиться. Абсолютно здоров, честное слово. Можете спросить у моих.

Несколько мгновений Кузьмич подозрительно молчит и… разрешает.

В этот день, однако, ничего не происходит. Мы работаем в районе Красносельской. Метод уже вам известен, как и вся муторность и сложность этого дела: процедить, словно через сито, десятки домов, тысячи квартир и их жильцов. Никому такой работы не пожелаю. Я уверен, что если описать каждый наш шаг, каждую встречу и всех людей, с которыми мы беседуем и о которых собираем сведения, то читать это будет невозможно, умрешь с тоски. А каково же нам?

И конечно, ничего интересного за весь этот день не попадается. Нас не покидает ощущение, что мы работаем впустую. С другой стороны, мы уже имеем целых три точки, где Мушанский непременно появится, как только приедет в Москву. Мало нам их, что ли? Волк, можно сказать, зафлажкован уже, остается только ждать. Казалось бы, зачем нам эта новая изнурительная работа? И все-таки мы ее делаем, причем с максимальной добросовестностью. Ибо каждую, даже самую слабую версию надо отработать, чтобы затем со спокойной совестью отбросить. Таков еще один закон нашей работы. Никакой романтики он ей, как вы понимаете, не прибавляет. Даже наоборот. Но это непреложный закон.

А вечером мне предстоит новый визит к Варваре.

Ее надо предупредить, надо научить, как действовать, если позвонит Мушанский или неожиданно заявится к ней домой. Как действовать, чтобы не вызвать у него подозрений и вовремя дать знать нам. Вот только сумеет ли она перехитрить его? Ведь если он вдруг почует опасность, он может решиться на все, на любую крайность. Мы уже это знаем. Тут риск немалый. Вправе ли я вообще идти на него?

Это сложный вопрос, и он довольно часто встает перед нами. Дело в том, что нам помогает много людей, честных, хороших, смелых. Охотно в большинстве случаев помогают, по зову совести, так сказать, и своего гражданского долга. Но иногда оказывается, что помощь эта сопряжена с риском, с опасностью. Как тогда быть? Конечно, все, что только возможно здесь, мы берем на себя и в первую очередь рискуем сами. Это в порядке вещей, это наш прямой служебный долг. Но бывают случаи, когда никто, кроме одного какого-то человека, нашего добровольного помощника, сделать в данной опасной ситуации ничего не может. Вот как сейчас. Ведь Варвару никто из нас заменить не в состоянии. И я объясняю ей эту ситуацию, доказывая всю важность предстоящего дела, по существу, заставляю Варвару идти на немалый риск. Вправе ли я это делать? «Вправе, — говорит в таких случаях Кузьмич. — Но при одном условии: ты обязан все предусмотреть и гарантировать, что все окончится для этого человека благополучно». Легко сказать! А попробуйте-ка все предусмотреть. Разве это возможно? И какая страшная ответственность ложится при этом на наши плечи! Но дело не только в ответственности. Я просто боюсь за Варвару. И сам себе не прощу, если что-нибудь случится.