Тут транспортер сбрасывал льдинки в наружную часть башни, неглубокую, как та часть курительной трубки, в которую набивают табак. Скоплявшиеся здесь верхние слои льдинок давили на нижние и заставляли их переходить во внутреннюю длинную, как чубук трубки, башню со столбом рассола в двадцать метров высоты. Этот столб рассола держался благодаря сильно разреженному в конденсаторе воздуху и, следовательно, большой разнице в атмосферном давлении снаружи и внутри конденсатора.

В этом столбе льдинки всплывали до вершины башни и там пересыпались на наклонную плоскость конденсатора, охлаждали поступавшие туда пары бутана, превращали их в жидкость, сами таяли и, смешиваясь с жидким бутаном, стекали вниз. В нижнем резервуаре более легкий бутан отделялся от рассола и всплывал кверху, как мыло на воде. Через трубу у самого дна резервуара рассол выводился наружу к другому концу канала, и вновь начинался процесс его замерзания, а бутан через верхнюю трубу спускался вниз, в испаритель, для нового круговращения через турбину.

Фигуры Корнея и его помощника, до этого ясно видные, вдруг потонули во мгле.

Густые хлопья снега завертелись за окном во внезапно налетевшем вихре. Все сразу поглотила ночь. Наружные фонари, силой в сто тысяч свечей каждый, были сейчас же зажжены, но их свет едва пробивался качающимися оранжевыми пятнами сквозь непроницаемые тучи снега. Завыл ветер, вой делался все сильнее, все злее и яростнее. Еще через минуту он превратился в рев, сквозь который почти ничего нельзя уже было расслышать.

В кабинет вошел Корней. Он доложил, что они успели выполнить все распоряжения, хотя навес над транспортером им пришлось проверить в абсолютной тьме.

Во время его доклада быстро вошла в комнату Женя. Она была очень встревожена.

– Товарищ Жан, – сказала она взволнованно, – я говорила сейчас с Кечмаевым. Он уже о тундре, его нагнала пурга… Он говорил, что все идет благополучно, как вдруг на полуслове передача прервалась… Я билась десять минут, чтобы опять связаться с ним, и ничего не вышло… Что это может быть, товарищ Жан? Что с ним могло случиться?

– Ну, что могло случиться? – ответил я возможно спокойнее. – Вероятно, в атмосфере сейчас сильнейшие электрические разряды, и они, как это иногда еще бывает, мешают работе радио. Вызовите по моему аппарату оленеводческий колхоз с материка и проверьте связь.

Этот колхоз объединил всех бывших кочевников-оленеводов с ближайшей тундры.

Там работали остяки-самоеды, ненцы, но больше всего тунгусы. Колхоз был основан еще в конце второй пятилетки и теперь довел свое оленье стадо до ста тысяч голов. Его фабрика вырабатывала из оленьей кожи лучшую замшу, которая у нас и за границей раскупалась нарасхват.

Ответа из колхоза Женя не получила: было ясно, что именно атмосферные разряды прервали связь с Кечмаевым.

Я распорядился зажечь на крыше мощный прожектор в два миллиона свечей, направив его в ту сторону, откуда мы ожидали Кечмаева.

Мы все опять разошлись по своим помещениям. Но Женя, прежде чем уйти, сказала мне:

– Кечмаеву будет плохо… Это пурга… она убивает все живое. Я это хорошо знаю. Когда я была еще маленькая, она убила моего брата с целой упряжкой оленей.

– Ну, Женя, машину она не убьет, – успокаивал я ее, – а машина у Кечмаева хорошая…

Оставшись один, я поработал еще час-другой под неистовый рев и гул пурги и пошел в обход по рабочим помещениям станции.

Внизу насос, подававший воду из моря в испарители, работал исправно: в испарительном отделении, в турбинном зале все было в порядке. Но везде чувствовалось невероятное напряжение, испытываемое зданием в борьбе с огромным напором урагана. Казалось, стены и крепления скрипят и стонут и их стоны сливаются с ревом пурги. Когда я перешел в конденсатор и поднялся наверх, этот рев оглушил меня. Но транспортер работал бесперебойно, ледяная крупа холодильного гидрата беспрерывно сыпалась, как горох, из башни в конденсатор. Правда, приборы показывали, что крупа имела большую против нормы примесь снега, с которым, очевидно, не мог полностью справиться снегоочиститель. Но ничего угрожающего пока еще не было в этом.

Прямо с осмотра я прошел в столовую обедать. Женя уже была там. Она сообщила мне, что еще раз пробовала вызвать Кечмаева, но это ей не удалось.

По нашим расчетам, он должен был бы при обыкновенных условиях уже приехать к нам. Его аэросани могли развивать скорость до ста пятидесяти километров в час. Но об этой скорости при такой пурге не приходилось, конечно, и думать.

Раньше, чем через час, его не следовало ожидать.

Кечмаев через час не приехал. Время тянулось под непрерывный рев и стон ветра. Беспокойство превращалось в тревогу, которая с каждым часом росла.

Во время ужина Женя, да и я тоже почти не в состоянии были есть.

Уже давно вступила третья смена. Давно уже пора было спать. Но было не до сна. Женя сидела у меня в комнате с посеревшим лицом. Мы перебирали все возможные случаи, которые могли произойти с Кечмаевым, искали способы оказания помощи ему, и ничего не могли придумать. Пойти к нему навстречу было, конечно, безумием.

Нам ничего другого не оставалось, как запастись терпением и ждать, пока хотя бы немного стихнет пурга и можно будет, связавшись с Пясинской гидростанцией и колхозом, организовать поиски Кечмаева.

Мы собирались уже разойтись по своим комнатам, как послышался позывной гудок из моего настольного телефона. Дежурный диспетчер сообщил, что на его доске появился сигнал об аварии с транспортером, что, пока он вызывал Бойцова и заведующего ремонтной мастерской, тревожные сигналы появились уже из конденсатора, куда перестал поступать холодильный гидрат и давление паров бутана резко увеличилось. Он сообщил, что распорядился включить транспортер из запасного склада холодильного гидрата. Я одобрил его распоряжения и перешел в свой кабинет. Женя пошла со мной. Там меня уже ждали Бойцов и заведующий ремонтной мастерской Таримов, молодой узбек, которого странная прихоть забросила сюда, к вечным льдам и снегам, из знойного Узбекистана.

Они уже знали об аварии от диспетчера, и я предложил им немедленно приняться за ее ликвидацию. Не успели они удалиться, как раздался новый гудок из диспетчерской. Диспетчер сообщал, что резервный транспортер сломан, давление паров бутана в конденсаторе все увеличивается, уровень жидкого бутана в испарителе угрожающе понизился, его хватит не больше, чем на час работы турбин.

Положение становилось угрожающим. Если авария не будет в течение этого часа ликвидирована, все Таймыро-Енисейское побережье океана лишится нашей электроэнергии, замрет, погрузится во тьму, будет отдано в жертву холоду.

Перерыв радиосвязи лишил нас даже возможности оповестить всех об аварии и о необходимости подготовиться к ее тяжелым последствиям.

Пурга ревела за стенами как будто с увеличенной яростью. Казалось, что все здание качается под непреодолимым напором ветра. Я никогда не думал, что он может достигнуть такой чудовищной силы. Невольный страх колюче сжимал сердце при неожиданных диких взвизгиваниях и стонах пурги за стеной. Вдруг к этой бешеной какофонии присоединился сначала чуть слышный, затем все более нарастающий глухой гул. Гул вскоре перешел в потрясающий небо и землю грохот. Казалось, где-то здесь, в непосредственной близости от нас, сталкиваются громады скал, содрогаются и рушатся горы.

– Пурга ломает прибрежные льды, – едва шевеля губами, проговорила Женя.

Я скорее угадал слова, чем услышал.

В это время в кабинет вошел Корней. На нем лица не было.

– Товарищ Кларетон, – обратился он ко мне, запинаясь, – выходную дверь невозможно открыть, должно быть, снегом завалило…

– Идите через трансформаторную подстанцию!

– И там невозможно! – ответил Корней. – Мы заперты, как в ловушке.

– Не говорите глупостей, товарищ Бойцов! – резко ответил я. – Надо взломать двери и проделать тоннель в снегу…

В кабинет постепенно уже собирался встревоженный персонал: сменные инженеры, радист и другие работники станции.