«И убегала, словно лань от охотника…»

Лиза закрыла глаза. Она снова думала стихами, отвлекаясь от реальности. Черт знает что творится с нормальными женщинами в период беременности…

Раньше с ней это частенько случалось — особенно в юности. Она вдруг начинала думать стихами и даже говорила иногда стихами, сплетая из обычных и обыденных слов тонкие кружева. Но потом она справилась с этой напастью. Она ведь взрослая. Она серьезный человек.

«Я же следователь», — напомнила она себе. Но то, что происходило с ней сейчас, говорило ей совсем другое. Ты, Лиза Панкратова, женщина… И ты беременная женщина. И тебя тошнит…

Лиза судорожно сглотнула, стараясь не показывать вида, и подошла ближе к страшной находке.

Пожилой мужчина с маленькой собакой — терьер, определила Лиза, стараясь смотреть именно на эту самую собачку, а не на груду тряпья, там, в листьях опавших… Опять стихи, досадливо поморщилась она, пытаясь улыбаться собаке. Собака посмотрела удивленно, осторожно вильнула хвостом и покосилась на груду, листьями опавшими… Тьфу, снова…

«Листья опавшие…»

Лиза почувствовала снова приступ тошноты, потом тошнота сменилась злостью на саму себя, потом Лиза подумала, что все-таки ее будущий ребенок сильно изменяет ее, Лизины, привычки, и мысли, и самую ее сущность. Потом — про зарождающуюся внутри нее теплую жизнь подумала, и тут же взгляд вновь упал на «груду тряпья», еще недавно бывшую телом человеческим, наполненным теплой этой жизнью…

Ей стало страшно, и она поспешила отвернуться, инстинктивно прикрывая ладонью живот.

«Ой, маленький, ты не смотри сюда, — сказала она своему ребенку. — Насмотришься с такой мамашей, рождаться не захочешь… Лучше вот на собачку посмотри… Гляди, какая собачка… Со-ба-а-ачечка…»

Терьер, угадав Лизины мысли, тявкнул, а до этого внимательно наблюдал за Лизой, точно читал ее мысли и подслушивал безмолвные ее разговоры с ребенком.

— Мы с Абрикосом и не поняли сначала, думали, это бомж, — рассказывал мужчина. — Холода ведь начались, сейчас замерзать будут… Абрикос вдруг туда побежал и лаять начал… Знаете, так, словно заплакал…

«Собаку зовут Абрикос, — отметила про себя Лиза. — Странно…»

Собака была черной. Никакого сходства с абрикосом.

Лиза кивала, слушала, записывала, наблюдала…

А женщина там, в опавших листьях, слегка припорошенных первым снегом, не реагировала на происходящее.

Лежала и улыбалась небу.

«Ничего теперь не надо вам», — услужливо подсказал Лизе внутренний голос. Она недовольно поморщилась, вздохнула и посмотрела в ясное, морозное небо. Интересно, где теперь ее душа? В небе — или в безднах адовых?

И почему у Лизы в голове рождаются такие вопросы? Почему ее это волнует?

Она снова опустила глаза, стараясь все-таки поменьше глядеть на… опавшие листья, слегка припорошенные снегом. Судорожно глотнула воздуха, точно надеясь, что воздух поможет ей не думать о факте. О женщине, похожей на опавшие листья… Лиза совсем не хотела смотреть в ее сторону.

Нет, она уже привыкла к смерти, но последнее время — не могла… Может быть, из-за того, что зарождавшаяся в ней жизнь не хотела с этим смириться.

Со смертью вообще, и особенно — с насильственной смертью.

«Лань, — подумала она, глядя в серое небо. — Господи, почему Ты ей не помог? Почему Ты не укрыл эту лань от охотника?»

И на секунду ей показалось, что небо, как в песне у БГ, стало ближе… Как будто ей хотели дать ответ на этот вопрос. Но она не готова была этого понять и принять… Пока еще была не готова…

За три месяца до…

— Да плевала я на все…

Шерри произнесла это таким усталым голосом, что сердце у Тони упало. Она с тревогой посмотрела на подругу. Та сидела на диване, прижав к груди огромного плюшевого зайца. Морда у зайца была глупая и оттого радостная. А у Шерри лицо было другим. Несчастное, заплаканное и безнадежное.

Подумав немного, Тоня пришла к выводу, что грусть придает осмысленное выражение даже не очень-то умным лицам.

И еще Шеррино лицо украшал огромный синяк.

«Свидетельство „страстной любви“, — усмехнулась про себя Тоня. — Господи, сохрани меня от такой вот страстной любви…»

— Может, тебе все-таки надо уйти от него? — осторожно спросила Тоня. — Раз он такой гад…

Шерри вскинула на нее глаза, полные праведного возмущения.

— Уйти? — переспросила она.

Она сердито хмыкнула и несколько раз повторила с разными интонациями то же самое слово. Точно пыталась ощутить его вкус или запомнить. Учит, как школьное стихотворение, подумала Тоня.

«Никуда она не уйдет, — сказала она самой себе. — И ты это прекрасно знаешь… Будет терпеть от него все „радости“, молча, всерьез полагая, что так оно и выглядит, широко разрекламированное счастье…»

Ни-ку-да. Ни-ког-да.

Будет приходить к Тоне со своими фингалами и рассказывать ей, какой он гад. И Тоня будет слушать. До самой старости…

От последней мысли Тоне стало совсем грустно.

— Уйти… — снова повторила Шерри. — Куда уйти-то? И к кому?

В голосе Шерри звучали сейчас нотки безнадежности. Ей ведь и в самом деле уйти было некуда. Разве что вернуться в маленький городок на самом отшибе области, к матери, уставшей от борьбы за жизнь, и вечно пьяному natiauie с бессмысленной улыбкой. Снять тут квартиру на зарплату продавца? Тоня невесело усмехнулась. Бедная Шерри. Ей ведь действительно этот Бравин — расплата за возможность жить в человеческих условиях. Если только эти условия можно назвать человеческими…

— Не знаю, — честно призналась Тоня.

И замолчала.

Потому что бессмысленно говорить, если не знаешь — куда человеку надо уйти…

Конечно, Тоня могла бы пригласить ее к себе. Но Бравин будет таскаться сюда, ломиться в дверь, пьяный в задницу, орать матерно — а Пашка все это будет слышать и нервничать, да и сама Тоня лишится покоя. Она вспомнила свою недавнюю семейную жизнь и невольно вздрогнула. Эти сцены уже достали ее, достали! Она ведь счастлива теперь, и ей ничего не надо, ей хочется тишины, мира и спокойствия! Ей не нужен этот Бравин! Опять все переживать заново, с каждым бравинским визитом вспоминая про бывшего супруга Лешеньку? Нет, Тоня этого не вынесет! Да ладно Тоня, но ребенок-то!

А потом она взглянула на Шерри. Та сидела, грустно перебирая, словно четки, ниточку фальшивого жемчуга. Смотрела в окно, и в глазах ее Тоне почудилась обреченность жертвенного животного. Словно она уже давно смирилась с нелепой своей, изуродованной судьбой, откуда один только выход. И Бравин будет пользоваться ею, покупая дешевые побрякушки, а потом издеваясь над ней, унижая, ведь она — его вещь… Тоне стало так жалко Шерри, особенно оттого, что Шерри, эта милая, нескладная, смешная и глупенькая Шерри, на всю свою жизнь обречена быть рабыней этого толстого, гадкого, ненавистного типа…

«Я злая и эгоистичная. Думаю только о себе и своем ребенке… Человеку и в самом деле некуда идти… Вытерпим мы с Пашкой, в самом деле!»

А если Бравин сюда заявится, Тоня просто вызовет ментов. Пусть сами с ним разбираются. Посидит пятнадцать суток и забудет сюда дорогу.

— А если ты у меня поживешь? — робко спросила она, втайне надеясь получить отрицательный ответ.

Шерри вытаращила на нее глаза и всплеснула руками:

— А правда можно? Тонечка, сердечко ты мое золотое… Можно?

— Только если тут появится твой Бравин… — начала было Тоня и тут же осеклась.

— Да не появится он, Тонечка! Вот тебе крест — не появится…

Креста у Шерри никогда не было. Поэтому Тоня усомнилась в правоте ее обещаний.