— Вот, — сказала она.

Тоня сначала прочитала — Ламерик. А потом увидела — синее озеро, и зеленый холм, и — белый дом там, на самой вершине. Удивленно посмотрела на восхищенную Шерри. Потом снова уставилась на этот пейзаж из ее снов. Ламерик, повторила она про себя, точно старалась запомнить название этого места, где находилось воплощение ее мечты.

— Правда, здорово там? — шепотом спросила Шерри.

Тоня кивнула. Она хотела сказать, что никакой зарплаты им не хватит, чтобы туда добраться. Или — они доедут в этот благословенный Ламерик уже совсем старенькими и им будет к тому времени уже не нужно ни это озеро, ни зеленый холм, ничего…

Она промолчала. Потому что раз уж их грезы сейчас так таинственно совпали, может быть, это знак такой? Что это — исполнимо?

И она улыбнулась, прогоняя голос здравого смысла, поскольку сейчас ей ничего так не хотелось, как запомнить название места их с Шерри мечты.

Она долго смотрела на свои руки, лежащие на клавиатуре.

Когда-то эти руки были предметом ее гордости. Когда-то… Сейчас она не могла смотреть на них без злости — именно они отчего-то казались ей воплощением уродства, безобразия, с которым она не могла смириться…

Длинные пальцы, все еще ухоженные, но — вот это пятнышко, совсем маленькое, светло-коричневое пятнышко, появившееся прямо посередине указательного пальца, с обратной стороны…

Это старость, усмехнулась она, отказываясь смириться с безжалостным и торопливым временем. Это старость, нечего себя обманывать…

Старость… Она зло рассмеялась, и в голову пришли строчки из очень старой песенки Бреля: «Это смешно, смешно, о да, время уходит, как вода…»

Она ненавидела уходящее время особенно сейчас, когда больше всего ей хотелось быть юной, незатейливой, даже глупой — но обязательно юной! А время ушло, как вода, и это, черт возьми, смешно — о да…

Она взяла в руки небольшой черный томик, пытаясь спрятаться от собственных мыслей с помощью стихотворений в прозе Бодлера. И прочитала:

«Безобразный человек входит и смотрится в зеркало.

— Зачем вы смотритесь в зеркало, ведь вам неприятно видеть себя?

Безобразный господин отвечает мне:

— Сударь, согласно бессмертным принципам 1789 года, все люди равны в правах, следственно, я обладаю правом смотреться в зеркало, а с удовольствием или с неудовольствием — это уже дело только моей совести».

Она закрыла книгу. Усмехнулась про себя. Да, именно так. Согласно бессмертным принципам 1789 года, она имела полное право смотреться в зеркало. И видеть там себя молодую. И не верить, если увидит себя теперешнюю.

Она прекрасно сознавала, как глупо выглядит, когда пытается оказаться рядом с Димой и дотронуться до него — пусть на секунду, но дотронуться. Когда она просит его показать что-то и слегка касается грудью его руки. Как же глупо, и — как блаженно… Ах, видел бы кто, как Вера Анатольевна, превращаясь в молоденькую и глупенькую влюбленную Верочку, садится на его стул, когда он уходит из комнаты, кладет руку на мышку, к которой он прикасался, прикрывает глаза и улыбается, испытывая высшее наслаждение. Ведь так она его обнимала…

И что с того, что он делает вид, будто не замечает всего этого? Ведь она чувствует прикосновение его тела, и в конце концов — его молчаливая пассивность разве не двусмысленна, и, может быть, именно она возбуждает ее еще сильней…

Даже сейчас, лишь вспоминая о нем, она чувствует это томительное и сладкое волнение. Даже сейчас… Усилием воли она заставила себя очнуться от сладкого наваждения.

Надо было работать.

Работать ей не хотелось. Она тщетно уговаривала себя, что это, может быть, все, что у нее осталось, единственная возможность выговориться, но — мысли крутились вокруг этой старой песенки про уходящее чертово время. «Это смешно, смешно, о да, дамы и господа-а-а-а…»

Она выругалась, встала, заварила крепкий кофе.

Тут же напомнила себе — от никотина и кофе желтеют зубы и пальцы и появляются эти вот пятна, которые ты так ненавидишь. Это от кофе — не от старости…

Закурила сигарету, посмотрела в окно, — о да… Смешно.

Ночь чем-то напоминала ей старость.

Такая же неизбежная.

Ее собственная ночь. Ее собственная старость. Смешно…

Особенно сейчас.

Он не любит ее. Она стареет, он не может ее любить…

Обида укусила ее, как змея.

Она одним глотком выпила кофе, горячий, обжигающий, заставивший ее поморщиться невольно, затушила сигарету и встала.

Тут же отразилась в окне — смешавшись с ночью, высокая, тонкая фигура, растворяющаяся в собственной своей ночи, одна…

Подошла снова к компьютеру и поняла, что она должна сделать во имя самой себя, во имя своей угасающей плоти и неугасающей страсти…

Пальцы ее легко и привычно заскользили по клавиатуре.

Ее тайные желания стали осязаемыми и реальными…

Она знала, что он это прочтет — он тоже был сейчас в Интернете, разговаривал с кем-то по «аське». На секунду она попыталась представить, с кем он говорит, даже закрыла глаза, — как будто это могло ей помочь…

Ревность подсказала ей быстро — с какой-нибудь девицей, черт ее побери, все просто… Девица кокетничает, он улыбается…

Сейчас он получит ее послание и не будет знать от кого.

Она все предусмотрела.

У нее другое имя, и она другое существо…

Она молода. Она красива. Она позволяет себе все, скрывшись за эту маску…

И все-таки — как обидно, что она не может прочитать, что он пишет сейчас той, другой… О чем они разговаривают.

Она закончила, прочитала и нажала кнопку — отправить…

Теперь настроение улучшилось. Она снова зажгла сигарету, откинулась на спинку кресла и, довольно улыбаясь, промурлыкала себе под нос: «Это смешно, смешно, о да, время уходит…»

Он дочитал про муми-троллей, закрыл книгу и понял, что Анька уже спит. Дыхание ее было ровным и спокойным, длинные ресницы лежали на пухленьких щеках… Сердце мгновенно заполнилось нежностью, он почти поддался искушению наклониться, поцеловать свое сокровище, но вовремя остановился.

Она ведь могла проснуться…

Ради нее он был готов пожертвовать всем. Даже собственной любовью и жизнью. Как Волк. Он бы и Волком пожертвовал. Лишь бы ей было спокойно…

Стараясь не шуметь, он поднялся, стул предательски скрипнул, он обернулся. Аня спала, только губами чмокнула во сне и перевернулась…

Он на цыпочках подошел к двери, придержал ее осторожно, чтоб не скрипнула, и отправился в свою комнату.

Дверь в комнату жены была плотно закрыта, но из маленькой щелки внизу пробивалась слабая полоска света. Она еще не спала.

На секунду он остановился и чуть не постучал, но вспомнил про недавнюю ссору и почему-то подумал, что она будет недовольна.

Вошел в свой кабинет, включил ноутбук — ему надо было поработать над одной сценой, потому что во время читки актерами ему показалось, что текст звучит как-то дешево-сентиментально…

Открыв нужный файл, быстро пробежал текст глазами и убедился в своей правоте.

Сцена могла быть сильнее, если бы не этот мелодраматизм, денатурат настоящего чувства, сильного и простого. Выраженного в словах, таких же простых, емких и сильных.

Он начал работать, пытаясь придать словам нужную эмоциональную окраску, и быстро споткнулся — текст получался еще хуже, чем был, слова лениво выползали, оставаясь такими же мертвыми, а герои точно сошли с обложки глянцевого журнала.

Что с ним творится последнее время? Исписался, что ли? Или — забыл, как оно выглядит, это самое простое, сильное чувство?

Почему-то вспомнил девушку из магазина, с ясными глазами, и подумал, что она наверняка знает, как это — любить, верить, надеяться по-настоящему, не как в дешевых сериалах… А его жизнь уже давно напоминает этот сериал — высосанный из пальца и навязанный кем-то свыше сюжет, только Анька, одна Анька — живое существо в паноптикуме безмозглых и бесчувственных кукол…