Надо же, подумалось ей, как некстати он тут стоит…

Потом ей пришло в голову, что его появление здесь — дурная примета. Очень дурная.

Даже холодно стало от этой мысли.

Она прикрыла глаза.

Водитель бросил на нее осторожный взгляд — она почувствовала его страх и усмехнулась — да, у нее с детства была эта неприятная особенность — в те мгновения, когда ее касался страх или нехорошее предчувствие, она белела как мел. Как мертвая… А сейчас еще и закрытые глаза… Бедняга!

— Вам… нехорошо?

Надо взять себя в руки. Твоя ненависть к нему заставляет тебя становиться мистиком, моя дорогая. Еще немного — и ты начнешь бегать по бабкам, странным теткам с жуткими физиономиями и каким-нибудь больным на всю голову жрецам вуду…

— Нет, все в порядке, — улыбнулась она ему, открыв глаза.

В конце концов, что удивительного в том, что она увидела его именно на этой улице? Он же тут работает, да.

Это она неизвестно что здесь делает…

Ей стало легче дышать, и за оставшийся отрезок пути она почти полностью пришла в себя.

Почти…

Пока шла по узкому проулку, все-таки несколько раз оглянулась и потом, уже взявшись за ручку подъездной двери, набрав номер кода — обернулась еще раз, нервно облизнув губы…

«Боже, что это с тобой, Лора? Как будто за тобой идет маньяк».

«Ревнивый муж».

«А какая разница, Лора?»

А в подъезде она остановилась перевести дыхание и рассмеялась.

Да, ты сходишь с ума, дорогая. Ты разговариваешь сама с собой, боишься пустых подъездов, и даже собственный муж вызывает у тебя страх…

И вряд ли эта мысль могла принести облегчение. Напротив — вызвала целую волну протеста и раздражения на саму себя, на весь мир, на всю жизнь…

Лора быстро поднялась вверх по ступенькам, точно убегала от самой себя.

К нему.

Как всегда…

И как всегда после того, как она нажала на кнопку звонка, ей стало легко и страх отпустил ее.

Дверь открылась не сразу — Лора успела испугаться, что он уже ушел, она не успела… «Боже мой, — подумала она. — Боже мой, но — почему именно со мной происходят нелепости, трагические случайности, именно мой мир постоянно рушится?»

И мир — из-за тишины за дверью — на самом деле рушился, превращая Лору из взрослой женщины в маленькую девочку.

Рука снова потянулась к звонку — бесполезно, горько улыбнулась женщина-Лора, но девочка-Лора возразила ей — нет, не бесполезно, мы…

И в этот момент она услышала его шаги. Там, за дверью…

А потом дверь открылась, и она увидела его, с мокрыми волосами, с полотенцем в руках, с удивленными глазами…

— Лора? — удивленно спросил он.

Потом сделал шаг назад, пропуская ее, но — почему-то в этот момент, когда он сделал этот проклятый шаг назад, Лоре стало больно, так нестерпимо больно, как будто он не пропускал ее, а пытался от нее отодвинуться…

— Привет, — сказала она и даже улыбнулась ему — о, она научилась этому искусству улыбаться, когда этого совсем не хочется. Она много чему научилась, или жизнь ее этому научила, или люди, которые никогда не хотели ее понять… Не важно.

Она улыбнулась ему, и прошла внутрь, и посмотрела в его глаза. «Что я надеюсь там увидеть? Любовь? Страсть?»

— Ты будешь кофе? Я сварю…

«Что я боюсь там увидеть — страх, равнодушие?»

— Да, конечно, спасибо, Дима…

Она сняла пальто.

Плевать, что их встреча начинается совсем не так, как рисовало ее воображение. Жизнь столько раз обманывала ее ожидания — этот грех ничтожно мал и вполне искупается тем, что она появится с ним рядом.

Она будет с ним рядом, и это значит, что у нее будет шанс все переиграть.

Обмануть эту чертову жизнь.

С утра голова у Веры Анатольевны раскалывалась от боли. Она даже не хотела вставать и пролежала бы весь день, взяв в руки старую, незамысловатую книгу, благо и вставать было незачем, все равно сегодня она никуда не собиралась…

Но вот — встала, вопреки собственным желаниям, накинула старый фланелевый халат в мелких синих цветочках — бог знает почему она чувствовала себя только в этом халате удобно и комфортно, — умылась, стараясь не смотреть в зеркало, а потом отправилась на кухню.

Там она нашла таблетку баралгина, сварила кофе, и ей стало легче.

Она даже включила компьютер, хотя еще несколько минут назад не могла и помыслить о таком акте самоистязания. Открыла файл со своей пьесой, несколько минут тупо смотрела на свой текст и в конце концов свернула его.

Сил думать у нее не было, заниматься правкой не хотелось. Каждый раз, когда она правила свои тексты, ей казалось, что она все только уродует кривыми ножницами, приближает текст к какой-то там середине, вместо того чтобы оставить все как есть — ведь не правят же родившегося ребенка… Какой получился, такой и получился.

За окном выла сигнализация на какой-то машине, и Вера Анатольевна снова испытала приступ мигрени — а машина все выла, и так зловеще, что Вере Анатольевне захотелось закричать.

— Да хоть бы тебя угнали поскорей, — процедила она сквозь зубы.

Чтобы спрятаться от этих невыносимых звуков, она ретировалась на кухню, сварила себе еще кофе и устроилась там, у окна во двор, с чашкой.

Она любила вот так сидеть, смотреть в окно и придумывать что-нибудь про людей. С самого детства.

И там почти ничего не менялось — иногда Вере Анатольевне казалось даже, что жизнь остановилась в какой-то момент, потому что тетки, идущие по улице, одевались точно так же, как и двадцать лет назад, и даже вон тот мужчина, застывший у киоска с газетами — он тоже был тут всегда, в этой синей куртке и кепке… Она уже даже начала было придумывать ему историю, но ей быстро надоело.

И вид надоел.

«Ночь, улица, фонарь, аптека, — усмехнулась она про себя стоическому бессмертию этих блоковских строк. — Живи еще хоть четверть века, все будет так. Исхода нет».

Она вздохнула, вернулась в комнату — машину, видимо, угнали, потому что теперь стало тихо.

Писать ей по-прежнему не хотелось.

Она вышла в Интернет, побродила по сайтам, даже высказалась на каком-то литературном форуме по поводу безнравственности новой прозы — хотя какое она к ней имела отношение, к этой прозе?

Потом ей стало скучно, тем более что Димы там не было, а без Димы все теряло смысл.

Дима был ее призом в этой сумасшедшей скачке по имени Жизнь, где она была обязана хоть на старости лет что-нибудь выиграть.

Она выключила компьютер, снова вернулась к окну — мужчина все еще стоял и словно ждал кого-то — может быть, вот он, ее приз, грустно пошутила она. Надо только выйти и забрать его.

Но забирать этот жалкий приз ей не хотелось. Она вздохнула, пожелала незнакомцу удачи и включила телевизор. Там было какое-то убогое реалити-шоу, стайка сексуально озабоченных подростков, исцелившихся «клерасилом», пыталась доказать миру, что они что-то собой представляют, напоминая при этом семейство обезьян…

Ей это быстро прискучило. Она достала с полки любимый старый фильм. Она и сама не знала, почему любила этот фильм с юности — сюжет «Иезавели» был банален и прост: история женщины-вамп, из-за которой на дуэли погибал юноша. Потом, возмущенный ее надменностью, ее бросал жених, а потом она раскаивалась и приносила себя в жертву, сопровождая заболевшего желтой лихорадкой бывшего жениха на остров, куда свозили смертников…

Да и сам этот фильм она смотрела уже много-много раз. Просто она очень любила этого режиссера — Уайлера, и вообще любила старые фильмы.

Там было больше страсти, больше правды, и там — да, именно поэтому, наверное, она их так любила, эти черно-белые, медленные фильмы! — больше ценились личности, глубокие и странные, нежели эти жалкие «обезьянки»…

Жалкие, глупые обезьянки, с убогими душонками и мыслями.

Вера Анатольевна относила себя к личностям.

Сначала были прочитаны две главы из «Винни-Пуха» вслух, потом был выстроен огромный «лего»-замок, потом был просмотрен мультик про Шрека — и все это время, рядом с этим счастьем по имени Пашка, Тоня не могла до конца осознать себя ни счастливой, ни несчастной. Она зависла где-то посередине, готовая к смеху и слезам… Точно не могла найти выход из лабиринта, и никакой рядом Ариадны с нитью. Только они с Пашкой и мамой — втроем, а еще врачиха-фтизиатр, как злая колдунья, преследующая каждую Тонину мысль по пятам. Потому что если эта мысль была радостной, надо было тут же подослать напоминание о болезни и тем самым снова вернуть в озеро невыплаканных слез.