Вывод таков: «Из-за тех, кто растянул период реформ, общество „проело“… культурный запас, запас идей…» А НЕХВАТКА ИДЕЙ — самый опасный дефицит для нашего общества… Попытка мешать свободному обмену информации, мешать выработке новых идей под предлогом «успокоения страстей» безответственно увеличивает эту опасность.

Итак, с одной стороны, духовное истощение, а с другой — уход тех, кто мог бы этот трагический процесс остановить. Мы всегда писали о трагедии отъезжающих, но ведь существует трагедия остающихся. Как возможно нам выжить и спасти себя, если станет некому произнести спасительное, охраняющее душу слово?

Без надежды-то как?

В знаменитом фильме Тарковского о Рублеве в запустелой стране ищут мастера, который бы умел лить колокола, с этого начинается возрождение Руси. Такого мастера вроде находят, мальчишку, который что-то знает, но понаслышке…

Ах, как бы нам не пришлось собирать по Руси таких людей, которые умеют писать, которые еще помнят, как звучит СЛОВО.

Боюсь пророчеств, по мы погибнем, когда таких людей не станет.

А к этому идет.

По приглашению Татьяны Фаст, она выпускает «Независимую Балтийскую газету», поехал в Ригу, чтобы подежурить вместе с редакцией на баррикадах.

Татьяна красива, энергична, талантлива. И те, кто ее окружают, просто замечательные ребята. Они сплотились вокруг газеты. И газета у них выходит интересная, профессиональная, дерзкая, молодая[1].

После того, как омоновцы вытурили их из Дома печати, они печатают свою газету в провинции, в районной типографии, а это довольно трудоемкий, долгий процесс.

Сегодня ребята вручную, прямо на дому, «прокатали», по их выражению, с полтыщи штук, не дождавшись номеров из типографии. Работали всю ночь, и пока остальные пили в редакции кофе, привезли номера, свеженькие, пахнущие типографской краской. Все тут же подскочили, стали смотреть, даже нюхать… Радовались, как дети.

Так и сфотографировались на память всей редакцией с номером, гордо выставленным перед собой.

Собираясь на дежурство, заспорили о своих коллегах из «Советской молодежи», которые вместе со всеми ушли в знак протеста из Дома печати, а теперь, вроде, вернулись обратно.

Я эту газету знаю, в недавние еще времена печатал у них интервью. Газета из так называемых русскоязычных и довольно приличных…

— Была.

— А теперь? — спросил я.

— Они вернулись в Дом печати.

Кто-то поправил:

— Не они одни…

— Но людям же печать нужна!

— Под автоматами ОМОНа?

— Но информация от ОМОНа не зависит…

— Смотря, какая информация!

— Сейчас у них нормальная информация.

— А потом?

— Потом можно и уйти.

— Да уж если вернулись, то шаг сделан… — произнес кто-то. — Обратно будет трудней.

Я не влезал в спор, разговор-то касался главного для них: как выжить газете в этих экстремальных условиях. И себя сохранить, и не погибнуть без типографии. А типография, техника в руках КПСС да ее черной гвардии из ОМОНа.

Сегодня это в Литве и Латвии, завтра в такой же ситуации окажутся свободные журналы и газеты в Москве.

Прибалтика — это лишь предтеча того, что нас всех ждет: захват средств информации, десантники, ОМОН…

А какая провинция в России станет печатать «Московские новости» или журнал «Знамя»? Рязань? Кострома? А, может, далекая Сибирь?

Повторю, я в споре не участвовал, но я знал, что компромисс, о котором шел разговор, начинается с малого, но потом на продажу идет все. Совесть тоже идет.

Это не о «Советской молодежи», в которой я печатался. Это вообще о гласности, свидетельство тому — судьба нашей, так называемой советской литературы.

Наскоро чего-то перехватили, кофе, бутерброды. Все восемь человек набились в редакционную старенькую «Волгу» и, прихватив номера газеты, направились к Домской площади.

От набережной пробирались какими-то темными забаррикадированными переулками: машины, тягачи, бетонные блоки, кое-где и колючая проволока.

А на площади, будто в праздник, толпы народа.

На крошечной, наскоро сколоченной эстрадке перед домом радио певцы, и музыка, и массы молодежи, и даже танцы.

— Неделя такого состояния, и все превращается в фарс, — сказала Татьяна.

Я с ней не согласился.

Люди не могут жить сутками в состоянии перенапряжения, им тоже нужна разрядка. И, потом, баррикады — это не только борьба, это еще и праздник свободы… Стоит лишь посмотреть, как раскованны люди, какие у них просветленные лица! Ясно, что сейчас они счастливы… И будут они вспоминать об этих днях, как о днях счастья.

Кстати, один из наших литераторов рискнул, хоть и не сразу, а когда спала некоторая напряженность, тоже съездить, чтобы взглянуть на Ригу. По возвращении он заметил:

— Все кукольное какое-то, игра… Но все равно интересно. Дрова аккуратно так напилены, ровненько, как для камина. И молодежь гуляет… Даже целуется… Тоже польза, если кто-то из влюбленных познакомится там, на этих самых баррикадах.

Когда пролилась на улицах кровь и среди погибших оказался юноша, еще почти мальчик, который, возможно, и возвращался со свидания, во всяком случае, погиб случайно, проходя мимо МВД, я не стал моему коллеге напоминать про «игру» и про пользу для влюбленных.

А уж что говорить про операторов, которые отдали там жизнь. За ними, как выяснилось, охотились, ибо их информация — это документ, в котором кто-то очень не был заинтересован.

Так что же, охота за нашими душами началась?

Такой была в те дни и такой запомнилась Рига: трагической и одновременно безмятежно молодой и веселой.

На Домской площади на упомянутой дощатой эстрадке, откуда люди обращаются со словом друг к другу, предоставили такое слово и мне. Я отказывался, отчего-то застеснявшись, как это вдруг на такой площади, да перед толпой, которой я, может быть, и не нужен… А если они музыку ждут?

Но все было сказано, и придумывать не надо было, все излилось само собой. Слова в такие мгновения приходят почему-то особенно верные, без фальши.

После выступления меня окружили люди, какой-то парень, коренастый, цыганистого вида, пожал мне руку как земляку и даже в доказательство, хотя от него никто не требовал, протянул «мандат», там было написано, что рабочий делегируется «Демократической Россией», от города Димитрова, Моск. обл., от автобазы для представительства и поддержки латышских друзей и Народного фронта…

Я лишь запомнил, что звали рабочего — Володя.

Долго топтался рядом, не решаясь подойти, высокий, я бы сказал, очень крупный человек, как выяснилось потом в разговоре, латыш. Работает он газосварщиком, объездил всю Россию и никогда, по его словам, не испытывал чувства национального ущемления, а вот теперь почему-то испытывает… То есть, он понимает, почему: встречаясь с русским, приходится теперь думать, а как русский отреагирует на него как латыша.

— Прежде у меня такого чувства не было, — сказал он смущенно, — и я стал комплексо-вать, но вашу руку я жму без всяких комплексов… Послушал вас и знаю, что вы достойный человек.

Говорил он медленно, основательно, ему хватило на несколько улиц, чтобы произнести эти несколько фраз. А потом он интеллигентно откланялся, в шляпе, красивом пальто, видны сорочка и галстук, прям, как дипломат на приеме, но такой трогательный и скромный.

Прощаясь, он сказал:

— Приезжайте, когда мы с вами будем свободными.

— Ох, боюсь, не доживу, — отвечал я. — Вы-то, может, доживете, а мы, пожалуй, нет.

Я имел в виду Россию. И воистину верил, что Балтия, первой прорвавшая большевистскую блокаду, вернется к свободе. И слава Богу! Пусть хоть они…

Леня Коваль и я, мы вместе разносили газеты, дошли до Дома правительства, и тут, в одной из маленьких кухонек, вынесенных на улицу, мы закусили, почувствовав вдруг острый голод. Сами себе налили душистый травяной чай в бумажные стаканчики и смастерили по бутерброду: хлеб и рыбные из банки консервы… И даже соленый огурчик нашелся.