Зима на диво тепла и бесснежна. Был небольшой снежок, но его растопило на пляже, и лишь там, где ступали люди, снег чуть поплотней, остался, так и выделяются на желтом песке белыми яркими пятнами чьи-то следы. А может, и мои собственные, народу тут, и правда, гуляет немного.

Друзья сообщают, санатории совершенно пусты, человек по десять или пятнадцать, или — до полусотни. Но это даже много…

Мой маршрут — до Майори и Дзинтари, где стынут легкие палаточки фотографов, которые, кажется, никогда не меняются. И красные трафареты с названием Юрмалы, воткнутые у кромки воды, на фоне которых люди снимаются, те же самые, только годы — каждый новый год ставится по-разному.

Нынешний — 91.

Странный год. Он только начался, а дня не проходит, чтобы было тут спокойно.

— Вы слышали, в столицы некоторых республик ввели десантников… И в Ригу ввели, и в Вильнюс…

— Зачем же? Мало тут войск?

— Значит, нужно больше!

— Зачем?

— Скоро увидим… Где увидим, в Риге? В Вильнюсе?

Странный год… Странное начало. Даже чайки на пляже кричат необычно, как-то нервно.

Каждый год, что бы ни случилось, я прихожу к этим пляжным фотографам, которые уже знают меня в лицо, и прошу меня запечатлеть. Вроде бы цветной кусок картона, а ощущаешь себя во времени. А не на отшибе.

Я прихожу и говорю, снимите меня, говорю, на фоне красной яхты, но так, чтобы видно было море… И год чтобы был виден!

Еще не так давно работал тут старик, занятный чудодей такой, с юмором. В семьдесят восьмом году мы приехали в июле, жена была на седьмом месяце беременности, живот, как мы ни скрывали, торчал, и старик всунул в руки жене огромный якорь: так держи! По замыслу, он должен был закрыть живот, но все равно не закрыл, а на фото все видно. Красная яхта, море, чайки, и жена с огромным якорем, который она послушно держит перед огромным же животом.

А еще была у старика привычка в момент спуска затвора левой рукой подбрасывать в воздух крошки, чтобы чайки тоже были твоим фоном.

Молодые фотографы так не делают, им все равно, будут у тебя на снимке чайки или не будут.

Вот и о старике надо написать.

О ежиках, о лебедях, о чайках и о старике.

Начали они все-таки с Вильнюса. Столкновение с танками, убитые и раненые, военные захватили телевидение.

— Доброе утро, — говорим по привычке друг другу.

А утро-то недоброе.

В Риге митинг, на улицах патрулируют танки. Власти обратились к населению с просьбой соблюдать спокойствие.

Да мы-то что, мы такие спокойные. И все у нас спокойно. Вот только сантехник, седоватый сутулый латыш, окликнул меня, когда я шел на завтрак:

— Ну, как? Танки-то недалеко! Скоро здесь будут!

Я не понял, к чему это он, но кивнул.

— Ну, теперь они получат… Да и вы тоже… — произнес он вполне спокойно, но твердо. — У райисполкома стояли от «Апреля»? Или думаете — мы забыли, как вы тут, с плакатиком? А мы ничего не забыли… Помним!

Я всмотрелся в его лицо, будто впервые этого человека увидел. А ведь много лет приезжаю, и все время как-то почитал своим, может, потому, что все тут в Доме свои, знакомые, почти как члены семьи.

Сколько ни звонишь от дежурной, сколько ни приходишь за почтой или так, мимо, он всегда тут, рядышком, на диванчике посиживает, чуть сгорбившись и уткнувшись в телевизор, который всегда включен.

И вдруг вот как: обушком по голове. Да сзади, когда не ожидаешь. А может, поддал с утра?

В рабочем ватничке, на месте дежурной, видно, ушла позавтракать, в кепчонке с козыречком, надвинутой на глаза. А голубые глаза исподлобья сейчас в разговоре со мной будто стальные.

И вдруг подумалось: не зазря же тут торчит, на людном месте, все видит, все слышит, все запоминает.

Но сегодня ему не сидится. Обращаясь уже к моей приятельнице Инне, он говорит возбужденно:

— Вчерась на радостях бутылочку даже купил… Как же, вашим демократам по шее надавали! Пока в Литве, но и наши скоро получат!

«Наши» — это, конечно, Народный фронт, правительство и так далее.

Уборщица — латышка отмахивается:

— Ой, да не слушайте его, страшный человек… Секретарь партийной организации, бегает в горком партии, докладывает о вас… и о нас…

— А горком разве… еще существует?

— Да кто-то есть… — И добавляет с усмешкой (бабы — они мудрые): — Раз нечисть поперла, значит, они все тут.

А вот другой латыш, писатель Владимир Кайякс, такой тихий, добрый, милый, — его стол рядом с моим, — позавтракал и собрался ехать.

— Куда?

— На митинг, — ответил коротко. Надел пальто и отправился на электричку.

…Отчего-то все утро, с рассвета летели с криком чайки от Риги. Так много чаек я давно не видал. От кого спасаются, почему кричат? Господи, даже им уже нет спокойствия…

Писатель подошел к нашему столу.

— Приятного аппетита, — пожелал добродушно.

— Какой уж тут аппетит!

— Ну почему?

— А ты не видел — показывали Вильнюс?

— Видел…

— На молоденьких ребят танки, а у них в руках лишь зонтики!

— Я думаю, все неприятности от космоса, — сказал писатель, в сущности, грустный добрый человек. — Весь мир сошел с ума, вон в Индии тоже…

— В Индии всегда что-нибудь происходит… То Неру, то Индира Ганди…

— Мариш, — окликнул кто-то. — Тебя Индия не волнует?

— Меня волнует космос, — парировала моя жена. — Может, это они послали танки в Вильнюс!

Рижское телевидение показало ночную хронику из Вильнюса: прожекторы, стрельба, кого-то бьют прикладом, танки поводят стволами пушек, утыкаясь дулами прямо в стоящих перед входом в телецентр людей.

И трупы, лежащие на земле. Один с наброшенной на лицо тряпкой. Подходят старые женщины, откидывают, смотрят, не свой ли…

Бедные бабы! Им при всех режимах делать одно дело: хоронить и оплакивать своих и чужих.

Хронику повторяют всю ночь. В Москве в это время буйствует «Кравченко-шоу», там Масляков, там веселье.

На «Титанике» в момент крушения тоже играли музыканты, но это был их подвиг, они играли, охраняя от страха перед неизбежным концом души погибающих. Да они сами, музыканты, погибли.

— Из Москвы ничего нет? — спрашиваю, влетая в комнату, где телевизор.

— Москва молчит, — отвечает жена. — А мы с Инной смотрели снова Вильнюс… всплакнули тут… Ты лучше не уходи, а то нам одним страшно.

Дали список жертв: 14 погибших, более ста пятидесяти раненых. Погибшие почти все молодежь: от 17 до 25 лет. Говорят: один умер от инфаркта, сердце не выдержало этого ужаса.

Но эти сведения все не из Москвы, даже на другой день она не назвала цифр, хотя их знает уже весь мир.

Шахтеры Воркуты (не помню уже — где) так прокомментируют увиденное: «Как курят гоняли!» Но кто-то при этом добавил: «А танки, между прочим, тоже горят…»

Когда смотрели повторы страшных сцен у телебашни в Вильнюсе, непроизвольно восклицали:

— Как в Чехословакии!

— Как в Венгрии!

— Как в Афганистане!

Какой бесконечный, за нашу короткую жизнь, опыт насилия.

На митинге в Риге несли и такой плакат: «Хусейн в Кувейте, Горбачев в Балтике!»

Инна пошла на почту, в который раз пытается дозвониться нашему другу писателю Кановичу Грише в Вильнюс.

Говорят, связь прервана. Но телеграммы берут.

Отстаиваю длинную очередь, чтобы дать телеграммы в Вильнюс и в Москву.

«Москва, Кремль, президенту Горбачеву. С Литвой вы расстреляли и нашу надежду на демократизацию и обновление общества, мне стыдно и горько за Вашу безрассудную имперскую политику, которая ведет страну к гибели». И подпись.

Можно было бы найти и другие слова, но пришли эти, да и времени не было. Я даже телеграммы начиркал на обратной стороне рукописи, где начиналась моя сказка о ежиках. Не беда.

Это не беда. Ежики переживут. Беда в другом: когда у друзей несчастье. Еще летом я там выступал в литовском парламенте, и я сказал им в заключение слова: «Спасибо, что вы есть». И на том самом телецентре я тоже выступал, где ныне все произошло.