Пил он как бы нехотя, морщился и так медленно тянул из стакана, словно в нем была не водка, а медвежья желчь. Я попытался подобраться к его загадочной истории издалека, благо думал, что выпивка погасит его бдительность. Но не тут-то было…

– Это правда, что вы от капитанской пенсии отказались?

Улыбается:

– До пенсии я еще не дотянул.

– Года два-три.

– Неважно.

– Но вы служили в милиции?

– Двадцать пять лет…

– Уволили?

– Сам ушел.

– Куда?

– В колхоз.

– Кем? На какую ставку?

– Садовником… На тридцать трудодней.

Я невольно улыбаюсь:

– Веселый вы человек.

– Ага. Нюра, принеси-ка гитару.

Анна Петровна мягкой увалистой походкой сходила в горницу, принесла гитару. Тихон Спиридонович быстро настроил ее и протянул мне:

– Может, вы попробуете?

– Нет, уж лучше вы сами…

– Как хотите.

Он артистически откинул голову, выдавил из себя кадык и запел приятным с хрипотцой баритончиком:

От шестка тоненьким детским голоском вплелась в песню Анна Петровна:

Потом Тихон Спиридонович включил магнитофон, и по всей избе рассыпались лихие гитарные переборы «цыганочки».

– Под настроение наигрываю в магнитофон и вот вроде как по радио себя слушаю…

Так бы я и не добрался, наверно, до цели своего разговора, кабы не случай. В тот самый момент, когда Тихон Спиридонович, прикрыв глаза и сцепив на коленке пальцы, слушал свою «цыганочку», с улицы донеслись пронзительные крики.

Анна Петровна метнулась к окну:

– Опять к тебе на усмирение.

– Кто это? – спросил я.

– Да тут одни… Ревнует мужа. И дерутся каждый вечер, – ответил Колобухин, с опаской поглядывая на дверь.

– Молодожены, что ли?

– Какие там молодожены! Дураки старые. Под шестьдесят лет обоим, – ответила, отходя от окна, Анна Петровна.

В избу вошла, закрывая лицо руками, взвизгивая и причитая, простоволосая, голопятая баба и села на скамью у порога:

– Ой, Тихон Спиридонович! Помогите ж вы мне ради бога. Убивают меня… Ой-е-ей!..

– Будет тебе дурить-то, Марфа! Хоть бы людей постыдилась, – сказала Анна Петровна.

– Ну, что за беда? Что за беда? – не то спрашивал, не то утешал ее Тихон Спиридонович.

– Ну как же! Обидно мне… Ой, обидно! Говорят – он от скуки к ней ходит. Ты его в общество, мол, определи, потому что он совсем одичал. Ну, я его ввела в общество: двое партийных, трое беспартийных. Мы в «козла», в карты играем. В домино! Наряжались на Новый год. Я в Деда Мороза, он тоже во все в белое. Чего ж ему еще надо? Ой-е-ей!..

– Ну и хорошо… Он поймет, оценит, – сказал Тихон Спиридонович.

– Чего ж хорошего? Ой, пропала я совсем, пропала…

Мельком взглянув на меня, она опять закрылась руками.

– Сидим мы, в карты играем. Приходит эта женщина. Она из Больших Бочагов. Ее там два раза поджигали из озорства. Один раз мужик от нее в подштанниках выпрыгнул, а она в одной рубахе. Это дело сурьезное. Как определить – кто из них с кем спал…

– А чего ж ты за нее волнуешься? – сказала Анна Петровна. – Ее грех, ее и ответ.

– Да как же! Она всю жизнь не работала, а у меня вон ноги пухнут… Я к нему в Муром, в тюрьму ходила. В вальницы ему вина напихивала. Сама не пила, а ему покупала. И теперь вот какое дело получилось… Не нужна стала. Он говорит – бить я тебя не буду, но уничтожу. Ой, милые, помогите! Конец решающий подходит.

– Он что, бил тебя? – спросил я.

– Бил где придется. Ой-е-ей! Матушка моя родная!

– Зачем ты врешь, Марфа? Ну покажи, где синяки? – спросил Тихон Спиридонович.

– У меня синяки раньше были, да прошли. А теперь она его научила: ты ее бей вот в это самое место, – Марфа нагнула голову и ударила себя по загривку, – и она сама исчахнет. Вот проста моя жизнь – конец решающий подходит. Или нам жить или разойтись… Но он меня все равно уничтожит. Ой, милые, помогите!

– Ну так разведитесь, – сказал я.

Она сквозь пальцы взглянула на меня:

– У нас хозяйство… Как же нам разводиться?

– Ну тогда живите, – сказала Анна Петровна.

– Я и то ему говорю: давай денег, я куплю вина, бригадира позовем. Он придет к нам, выпьем… Станет нас на легкую работу ставить. Дак не хочет. Все к ней норовит…

– Ну, ладно, ладно… Тебе чего хочется? – спросил ее Тихон Спиридонович.

– Я ноне чуть было не умерла на нервной почве… Грыбов поела.

– А-а! Так бы и сказала, – облегченно заметил Тихон Спиридонович. – Нюра, принеси-ка квасу!

Анна Петровна принесла из сеней ковш квасу. Убитая горем Марфа как ни в чем не бывало выпила квасу, утерлась рукавом и пошла вон. На пороге ее качнуло, она вовремя схватилась за косяк. И только здесь я догадался, в чем дело, – пьяная.

– Ничего себе, потешила, – усмехнулся я.

– Распущенность, – озабоченно отозвался Тихон Спиридонович.

Он как-то нахмурился, внутренне погас.

– Не боремся мы с пьянством, вот какая история. Я сказал председателю: что ж, мол, не смотришь, а он мне в ответ: «Кто я вам? Поп? Заблудшими душами заниматься. У меня от одного хозяйства голова кругом идет». И то правда.

– Да что говорить! – отозвалась Анна Петровна. – А нас разве не из-за этой проклятой пьянки прогнали?

– Вы что, запивали? – удивился я.

– Пил, да не я… – сказал Тихон Спиридонович. – На чужом пиру нам похмелье вышло… Весной были гости из соседнего колхоза, приглашенные из района. Ужин устроили… Четыреста рублей истратили… Председатель в курсе… Ладно! Уехал наш Батурин в отпуск. Собрались без него… И еще триста пятьдесят рублей пропили да съели пятьсот яиц. Руководил Марягин, заместитель. Этому только дай волю – полколхоза пропьет. Я, как председатель ревкомиссии, ставлю вопрос – взыскать с виновников! А Пупынин, есть у нас такой, говорит: «Подумаешь, семьсот пятьдесят рублей на пять сел пропили». Нет, говорю, давайте обсудим. Молчат. Ну, ладно, написал я листок народного контроля в четырех экземплярах, на машинке, печатными буквами… Все честь честью. Даже заголовок красным чернилом надписал: «Как пролетели в трубу семь тысяч пятьсот рублей колхозных денег по-старому…» И развесил эти листки в Малых и в Больших Бочагах, в Тихомировке, в Пантюхине… По всему колхозу, одним словом. И вот приходит за мной председательская «Волга» – в правление вызывают! Приезжаю. А там уже все в сборе. Обсуждают проект нового клуба – студент проектировал. Ну ладно, обсуждали, обсуждали, вдруг мне Пупынин и говорит: «Зачем ты вывесил эти листки? Сними их, работать мешают». Соберем, говорю, собрание, тогда и сниму. «Не хочешь по-доброму? Ну вот Тутышкин приедет – он тебя благословит…» А к вечеру и сам Тутышкин приехал, тихановский предрайисполкома. Не знакомы? Мужчина внушительный – в расшитой рубахе, командирский ремень поперек живота, как обруч на пятидесятиведерной бочке. Вы, говорит, товарищ Колобухин, наглядную агитацию не на ту основу поставили. Ну где вы видели, чтобы листки народного контроля наклеивали на телеграфные столбы? За такое дело под суд вас мало отдать. А я ему – что ж, говорю, ваше представление страдает субъективизмом. Значит, вы хотите наказывать не тех, которые деньги колхозные пропили, а тех, кто их разоблачил? Не путайте, говорит, форму с содержанием. Я, говорит, не против ваших разоблачений, а против такой формы наглядной агитации. За это вы получите выговор…

И получил… А потом правление было. Я доклад делал… Четыреста рублей списали, а триста пятьдесят рублей и пятьсот яиц постановили взыскать с виновных. Потом поднимается Марягин и говорит: «Тут поступила записка с места – предлагают разобрать личное дело товарища Колобухина». Какое личное дело? А такое! Он семейственность развел в саду: жена у него подручным работает, а брат – сторожем. Он глухой, говорю, куда ж его? В том-то и дело, он, мол, всех своих и глухих пристроил… Ну, слово за слово… И заведующая фермой кричит: «Ты ответь нам, куда траву садовую деваешь?» По сторожам, говорю, делим. Вот-вот… По своим! Дан они же, говорю, всего по восемнадцать рублей в месяц получают… А за что им платить? И пошла щеповня. Тот же Марягин предложил вписать в резолюцию – в целях ликвидации семейственности сменить подручных Колобухину. Уволить жену мою? За что? Она ж, говорю, весь сад со мной вместе вырастила. Ставим на голосование… Нет, говорю, жену позорить не позволю. Уж лучше я сам уйду. Пожалуйста, уходи! У нас незаменимых нет…