Варлашкин сел.

– Ну?

– Ну, ну! Иван Косолапов, Костюков… Звено наше, все пятеро, да Ипатов с нами, – неохотно, поглядывая с опаской на Рябого, ответил Варлашкин.

– Запишите, товарищ старшина, и передайте в селе, что мы их строго накажем по общественной линии и прогрессивки лишим.

– А что мы, виноваты? – огрызнулся Варлашкин. – Они сами начали драку. Прогнать нас хотели.

– Ну, ваши объяснения пока не нужны, – прервал его Рябой и повернулся к старшине: – Еще что у вас есть к нам?

«Ах, хитрая бестия!» – думал Сережкин, глядя на Рябого, но вслух сказал:

– Я слышал, что ваша моторка сегодня пойдет на станцию?

– Да, пойдет, – ответил Рябой, немного помедлив. – А что?

– Да я хотел служебные письма с вами переслать. Мне самому-то нельзя отлучаться. Возись теперь с этой кражей.

– А что ж! Можно, конечно, – с веселым облегчением поспешно подхватил Рябой. – Я сам поеду. Можешь не беспокоиться, доставлю.

– Ну и хорошо! Я ночью занесу вам письма.

Сережкин, не прощаясь, встал и пошел от костра. За своей спиной он услышал подавленный смешок Нюрки.

– Заткнись! – цыкнул на нее Рябой.

«Смейся! – думал ехидно Сережкин. – Опосля плакать будешь. Крендешин у вас, но тикеточка у меня».

В хомутной пахло дегтем, конским потом и плесенью. Фонарь «летучая мышь» скупо освещал дощатые стенки, завешанные сбруей, земляной пол и сидевшего в углу на охапке сена за починкой недоуздка Лубникова. Сережкин тщательно прикрыл за собой дверь и сказал, присаживаясь к Лубникову:

– Запомни хорошенько: в час ночи ты выведешь двух заседланных лошадей, одну для меня, другую для себя… Выведешь их, значит, на Красный бугор к развилке, и ни гугу об этом.

Лубников слушал, раскрыв рот от удивления. Напряжение, любопытство и страх, написанные на его лице, придавали ему вид заговорщика.

– Понял? – строго спросил его Сережкин.

– А как жеть! – весело воскликнул тот, сдвигая на затылок фуражку. Следует заметить, что фуражка эта была предметом особой гордости Лубникова. Настоящая фуражка, какую носят пограничники, но Лубников за пять лет так замызгал ее, что она из зеленой превратилась в грязно-серую. – Как не понять! Стало быть, мы с вами оперативную выполнять будем?

– Потише ори, оперативный! – строго одернул его Сережкин. – Смотри, не проспи!

– Ну, Василь Фокич! Да в таком деле лучше как на меня не на кого положиться во всей округе. Я уж буду точно… Ходики свои настрою.

– Лошадей возьми получше, скакать долго придется.

– Да я вам самого Рубанка заседлаю. Вот оно, значит, как! Пригодился еще Лубников на оперативные дела! А ты знаешь, как я в тысяча девятьсот сорок пятом году шпиона поймал? Так вот, иду я, значит, по тайге. А Играй, пес мой, жмется и жмется ко мне. Уши навострил, да так отрывисто, не голосом, а чревом брешет: «ав! ав!» А хвост промеж ног держит. Что такое, думаю? Не тигра ли?

– Будя врать-то, – перебил его Сережкин. – Слыхал я твою сказку не один раз. Смотри, не усни! – бросил, он на прощание.

– Ну что ты, право! Не первый раз на оперативной. Как-нибудь – люди привычные, – важно заверил Лубников Сережкина, провожая из конюшни.

Близилась полночь. Крупная белая луна пряталась в седловину черных сопок, и мрачные длинные тени все плотнее окутывали землю.

Сережкин неторопливо шел по знакомой тропинке в стан сплавщиков. Замысел его был прост: показаться Рябому за несколько минут до отхода моторки и уйти. Вор, будучи уверенным, что ему теперь никто не угрожает, обязательно прихватит с собой краденые вещи и отвезет на станцию. Вот тут-то и надо перехватить моторку. А перехватить ее можно только у переправы, километров за двадцать пять от Переваловского, где лодка причаливает к берегу. По тайге верхом до переправы можно проскакать часа за полтора-два, а моторной лодке петлять по извилистому Бурлиту вдвое больше и по времени и по расстоянию.

Обычно моторка отходила от сплавщиков после полуночи, чтобы к началу работы попасть на станцию. На лодке они подвозили продукты, всякое оборудование и тросы, перевозили людей.

Сережкин, подходя к стану, увидел возле реки темные фигуры, освещенные фонарем. Кто-то размахивал фонарем, отчего огромные тени людей тревожно метались по земле, окружающим кустам и палаткам.

– Да свети лучше, дьявол! – услышал он голос Рябого, доносившийся из лодки.

Сережкин подошел к ним.

– А, старшина! – воскликнул Рябой. – Ну, как, принес письма? – На нем была брезентовая куртка, высокие яловые сапоги, а на голове, спадая на плечи, словно бабий платок, трепался удэгейский накомарник. – Вот вожусь с мотором, да едят комары, черти!

Сережкин открыл планшетку и подал Рябому два конверта.

– Ну, будь спокоен, сегодня получат твои письма! А может, с нами прокатишься?

– Да нет, куда мне от своих дел, – ответил старшина.

– А-а, жаль. Ну ладно, будь здоров. А насчет наказания хулиганов не беспокойся. Завтра вернусь, и мы займемся этим отсталым элементом.

Не успел Сережкин далеко отойти от стана, как зачихала, затарахтела моторка.

– Торопится, – сказал Сережкин и пустился бежать.

«Только бы Лубников не подвел, – думал он на бегу. – До лошадей бы добраться. А уж там не уйдешь от меня, голубчик».

Бежать к Переваловскому было все время в гору. Сережкин грузно перепрыгивал через ручьи и шумно отдувался.

– Уф, черт, жарко! – восклицал он, отирая ладонью пот.

Расстегнул мундир, снял фуражку, но легче от этого не было. Чтобы сократить путь, он свернул с тропинки и по лугам бежал, огибая село, к Красному бугру, где должен ждать его Лубников.

Но никого на Красном бугре не оказалось. Сережкин, тяжело переводя дыхание, растерянно озирался по сторонам. Никого! В настороженной ночной тишине несмело пробовал свой голос одинокий перепел. «В путь пора!.. В путь пора!» – чудилось Сережкину. Злость, обида, отчаяние, словно пальцами, перехватили ему горло. Хотелось крикнуть, дать волю гневу, силе, но он только тихо выругался.

– Ах же ж ты, с-сукин сын! Прохвост проклятый! – и тяжело, размашисто побежал к конюшням.

Лубникова он застал в хомутной спящим; все так же тускло освещал его фонарь «летучая мышь» и мерно тикали над ним ходики. Взяв за шиворот обеими руками, Сережкин с силой тряхнул его.

– Что, что такое? Что такое? – забормотал спросонья Лубников и, увидев перед собой гневное лицо Сережкина, растерянно захлопал глазами.

– Ты что ж? Пособничать нарушителям решил! – кричал на него Сережкин. – Да я тебя под арест сейчас и в сельсовете запру. Понятно? До разбора дела, денька на два.

Лубников сидел перед Сережкиным неподвижно и ошалело смотрел на него.

– Да чего ж ты сидишь? Руки-ноги отнялись, что ли? Седлай коней скорее, тебе говорят!

Наконец Лубников сорвался с места и суетливо начал снимать седла и недоуздки.

– Я сейчас, сейчас… В момент…

Он сунул седла в руки Сережкину и выбежал из хомутной. Через несколько секунд в темной конюшне раздался его хриплый спросонья голос:

– Но, милок, но! Да ну же, дьявол! Чего уперся? – раздался удар кнута, и жеребец зафыркал, застучал о настил. Наконец Лубников вывел Рубанка на свет, падавший сквозь растворенную дверь хомутной: и начал седлать, одновременно разговаривая с Рубанком и Сережкиным.

– То-ой, черт! Чего мордой-то мотаешь? А то тресну вот по зубам. А насчет пособничества ворам, Василь Фокич, это ты напрасно. Тьфу, окаянная сила! Чего брыкаешься?.. Я, можно сказать, весь в ярости против них. А ты – пособник!

– Скорее, скорее ты седлай! – торопил его Сережкин. – Проспал, да еще копается.

– Проспал, – ворчал Лубников. – Вовсе и не проспал, а так, прилег только. Какой уж сон, когда ехать надо.

– Готово, что ли?

– Готово. А мне-то кого заседлать – Зорьку ай Буланца? – спрашивал, почесываясь, Лубников.

– Да хоть самого черта седлай! – крикнул, выйдя из терпения, Сережкин. – Если через пять минут не будешь готов, один поскачу и брошу в тайге твоего Рубанка.