– Но такая машина стоит всех коней на ярмарке в Голегане.

– Всех, Зе?

– Да, сеньор. Стоит, могу поручиться.

Что сейчас на уме у Зе Мигела, не знает никто, кроме него самого. И он чует, что удобный случай от него не уйдет. Смекалистый, ловкий и хитрый, он плетет паутину, как задумал, нить за нитью, без спешки. Лишь бы удалось смыться отсюда до четырех.

– Цену мужчины определяет машина, которую он водит. И женщина, которую он ведет, – разглагольствует доктор Вале, уже оправившийся от испуга.

– Но вы боитесь женщин и машин, доктор.

– Не говорите так, Зе Мигел.

– Вот наш доктор и обиделся. А вы потерпите: никогда не видел я вас ни в приличной машине, ни со стоящей женщиной. Когда машина попадает к вам в руки, она теряет класс, вы их боитесь, сеньор. А что касается женщин, тут мы с вами понимаем друг друга…

Остальные смеются. Больше над растерянной и напряженной миной адвоката, чем над шуточками Зе Мигела, который рад его унизить. Курит себе сигару и пускает клубы дыма прямо в возмущенную физиономию своего транзистора, как называл он обычно в кругу своих Каскильо до Вале.

– Вы же сами попросили меня как-то раз, чтобы я образумил одну вашу красотку…

– Потому что она совсем спятила, а я не люблю осложнений. В отличие от вас.

– Вот-вот: вы сами все осложняете, а затем спасаетесь бегством, сеньор. Вы, сеньор, из тех людей, которые готовы бычка дразнить, если будут уверены, что в ответ бычок им только брюхо полижет.

– Ну и что?

– А то! Если нет у вас мужества, купите собаку и сидите дома.

Когда адвокат вскакивает, порываясь уйти, Зе Мигел кладет пятерню ему на предплечье, сжимает, сжимает и заставляет сесть снова, не отводя взгляда от разъяренных глаз доктора Вале.

– Побьемся об заклад…

– Я стою на своем, но биться об заклад не стану.

– Хорошо, оставим заклад в покое. Но попробуйте, доктор, сядьте за руль машины дона Антонио после обкатки, пожалуйста.

– И дай обязательство, – вставляет дворянин, вызывая новый взрыв хохота.

– Да, сеньор, и я готов дать обязательство: если доктор доберется до Лиссабона меньше чем за тридцать пять минут, обязуюсь пожертвовать головой.

– Кому она нужна, – парирует адвокат.

– А я ее не продаю, по крайней мере не стану продавать всяким прохвостам без роду-племени.

Все скопом топят Каскильо до Вале в потоке намеков и оскорбительных замечаний. Затем, натешившись до пресыщения, возвращаются к машине. Когда дон Антонио Менданья повторяет, что хотел бы выяснить, за сколько времени доберется в ней до Мадрида, Зе Мигел заявляет, что готов ехать с ним. До Мадрида больше шестисот километров.

– Если вы хотите, дон Антонио, будем вести по очереди. Я, конечно, не такой искусник, как вы, но у меня хватит сноровки дожать до ста восьмидесяти, когда дорога позволит.

– До ста восьмидесяти? Эта машина, что перед вами, может выдать и двести. Для того я ее и купил.

– Все зависит от обкатки.

– A y меня нет терпения ждать. Когда я сажусь в такую машину, мне нужна скорость, забываю о семье и обо всем на свете.

Все знают, что это похвальба.

– Если хотите, дон Антонио, я обкатаю вам машину. По всем правилам. Вы меня знаете.

– Серьезно?

– Серьезно! Слово мужчины!.. Буду следовать заводским инструкциям с хронометрической точностью. Ни километра лишнего, ни секундой меньше.

– Когда хочешь приступить, Зе?

– К вашим услугам, хозяин!

– Вот тебе ключи.

– Сейчас самое время.

Вынимает часы из кармана, смотрит. Остальные не обращают внимания на его руки, но руки у него немного дрожат. Самую малость. Особенно левая, он уже давно ощущает в ней какую-то тяжесть.

– Сейчас четыре. В семь тридцать вернусь.

– Можно, я с ним? – спрашивает ветеринар дона Антонио.

– Разумеется, можно, доктор.

– С вашего дозволения, дон Антонио, если будет на то ваше дозволение, покуда длится обкатка, машина моя. Во время обкатки человеку нельзя отвлекаться. Все идет в счет.

– Наш Зе Мигел заговорил, словно человек науки.

– Во всяком деле своя наука, доктор. И я тоже кое в чем поднаторел, хоть по виду и не скажешь.

Допивает вторую кружку пива, берет ключи от машины и направляется к выходу.

– Дошлый он малый, этот Зе, – комментирует Менданья. – Ему храбрости не занимать, на десятерых хватит.

– От храбрости ему теперь проку мало, – заявляет адвокат.

– У него еще остались козыри напоследок, насколько я могу судить.

– Мне-то нынешнее состояние его дел известно лучше, чем кому бы то ни было. Слишком высоко залетел…

Все отправляются пройтись, за исключением Мануэла Педро, который за все время слова не вымолвил. Мануэл Педро знает Зе Мигела лучше, чем все остальные. Зачем ему машина, что он затеял?! Когда Мануэл Педро подходит к двери, он слышит только гул заведенного двигателя.

Машина словно летит над асфальтом, она похожа на чудовищную рыбу.

Некоторое время люди глядят в ту сторону, где исчез Зе Мигел. А он вцепился в руль обеими руками, ладони еще влажные от волнения, которое не отпускало его до той самой минуты, покуда дон Антонио Менданья, дон Антонио Фаррагудо, и Такой-то, и Этакий, и Разэтакий, не вручил ему ключей. Теперь остается только заехать за девчонкой. Он знает до конца все, что с ним будет. На обратном пути он врежется в белую стену на повороте. Прямо в белую стену на повороте, в двух сотнях метров от Алдебарана, деревни, где он родился.

Он растворяется в ощущении скорости и почти забывает, на что идет. Даже не вспоминает, что у него болят руки. Особенно левая. Я сказал бы, руки у него плачут.

Если бы он мог выразить то, что чувствует, что начал чувствовать с тех пор, как осознал: невезенье зажало его в тиски, он сказал бы, что руки у него плачут даже во сне. Так оно и есть, да, так и есть, черт побери! Вот теперь это подергивание в пальцах. Пронизывающее, почти что боль, оно внезапно усиливается, заглушая медленное приближение тайной угрозы, смутно всплывающей в приступах тревоги – страха? Нет уж, черт побери, чего нет, того нет,– тревоги, ассоциирующейся у него в сознании с капелькой крови, крохотной и таинственной – неизвестно, откуда она взялась, но известно, куда движется.

Движется день и ночь, отчасти наугад, но всегда к одной цели, чтобы в какое-то мгновенье, которого ничто ему не предскажет, ринуться вслепую по лабиринту вен туда, где сердце. Ищет сердце, чтобы кольнуть его смертельным уколом, встряхнуть, как гончая зайца, а затем – конец.

Ему всегда представлялась капелька свернувшейся крови с маленьким ядовитым жалом, и он думал: так оно и есть, точно, но я не стану ждать, покуда она ужалит, ну да, он, можно сказать, уверен, что в нем уже образовалась такая вот капелька, пока его донимало то липкое муторное подергивание в пальцах.

Он слышал разговоры про все это много лет назад, посмеялся тогда – чушь какая, но потом, наедине с самим собой, всерьез задумался над этим нелепым открытием и почувствовал себя мельче песчинки, чем-то убогоньким, черт побери, потому что, го его понятиям, смерть должна набраться духу, чтобы вступить в единоборство с человеком, который принял ее вызов. Принял без страха.

И он столько думал об этом, что однажды ночью увидел во сне свой поединок со смертью.

Встреча была назначена на полночь, место было пустынное, вокруг росли стройные тополя, высокие и черные, как кипарисы, такими я их увидел, как вспомню, всего дрожь пробирает; я возвращался с поля вместе с моим дедом, с Антонио Шестипалым, мы ехали на лошади, я сидел на крупе, и на кладбище, на могилах, стали вспыхивать огоньки, огоньки забегали, и тут я спросил: дед, а дед, это что за огоньки, похоже на фейерверк, а он сказал, это души с того света, неприкаянные души, хотят поговорить с людьми; и там росли кипарисы; и потому, когда я увидел во сне свой поединок со смертью, тополя привиделись мне высокими и черными, как кипарисы.