— Кияо? — с вопросительной интонацией произнесла Чи. Ее бакенбарды начали топорщиться, а хвост принялся постукивать по стулу. — Ну, если вы настаиваете, — сказала она и тоже подняла ставку.

Фолкейн возликовал в душе. У него была отличная карта. Но он нарочито поколебался, прежде чем опять поднять ставку. Пень раскусил его.

— Ты уверен, что тебе не нужна подстройка? — угрожающе спросил Фолкейн машину.

— Кого боги хотят наказать… — самодовольно проговорила Чи, тоже поднимая ставку. Глухо стуча копытами по ковру, вернулся Эдзел с кружкой пива для Фолкейна. Сам одинит не употреблял этот напиток во время перелетов, ибо ни один корабль не мог взять на борт необходимое ему количество пива. Он потягивал мартини со льдом из литрового стакана.

Фолкейн снова увеличил ставку. Пень удвоил. Чи и Фолкейн взглянули на него, словно могли уловить какое-то выражение в его витриловых линзах. Чи медленно положила в банк две фишки. Фолкейн подавил улыбку и снова поднял ставку. Пень сделал то же самое. Мех Чи встал дыбом.

— Будь ты неладен со всеми твоими лживыми транзисторами! — воскликнула она и швырнула карты.

Фолкейн заколебался. Пень дал понять, что карта у него неважная, но… Дэвид предложил открыться. Пень показал четыре дамы.

— Что за черт? — возмутился Фолкейн, приподнимаясь со стула. — Ты же сказал, что шансы…

— Я имел в виду шансы надуть тебя, — объяснил Пень и сгреб банк.

— Похоже, после долгой разлуки нам придется заново изучать манеру игры друг друга, — заметил Эдзел.

— Послушайте, — сказала Чи, тасуя карты, — мне уже надоел простой покер. Выбирает банкующий, верно? Так вот, все бьет семерка карт подряд, маленьких ставок не делать.

Фолкейн поморщился:

— Ты говоришь ужасные вещи.

— Шансы при игре вразнос точно так же непредсказуемы, как и при обычной, — объявил Пень.

— Да, но только ты ведь компьютер, — проворчал Фолкейн.

— Не хочешь снять? — спросила Чи Эдзела.

— Что? — дракон захлопал глазами. — О, прошу прощения. Я воспользовался случаем и занялся медитацией.

Громоздкая рука с удивительным изяществом разделила колоду карт.

На этой раздаче ему крепко досталось, но Эдзел, похоже, не расстроился. Однако, когда пришла его очередь сдавать, он невозмутимо объявил:

— Теперь счет будет, как в бейсболе.

— О нет, — застонал Фолкейн. — Что с вами случилось за эти три года?

Он сложил руки на груди и погрузился в мрачное раздумье, потягивая пиво.

Потом пришла его очередь сдавать.

— Ну, негодяи, я вам покажу, — сказал он. — Номер первый. Знаете, что это такое? Старшая комбинация — семь карт подряд, короли и десятки не в счет, семерки и двойки — только одной масти.

— Om mani padme hum,[7] — прошептал потрясенный Эдзел.

Чи выгнула спину и фыркнула. Вновь устроившись на сиденье, она возразила:

— У Пня предохранители сгорят.

— Эта задача проще, чем расчет орбиты снижения, — заверил ее корабельный компьютер, — хотя она довольно нелепа.

Игра продолжалась, но как-то бестолково. Фолкейн сорвал банк главным образом благодаря тому, что вовремя перестал торговаться.

— Надеюсь, все мы усвоили урок, — сказал он. — Тебе сдавать, Пень.

— Полагаю, мне тоже разрешат объявить необычную игру, — ответила машина.

Фолкейн поморщился, Чи Лан распушила хвост, но Эдзел предложил:

— Пусть будет по справедливости. Однако потом давайте ограничимся простым штудом и прикупом.

— По моей оценке, эта игра укрепит тебя в таком желании, — пообещал Пень, тасуя карты. — Сделаем так: можно брать прикуп, хотя в этом нет смысла: игроки держат карты рубашками к себе, так что все видят, что сдано другим, а своих карт не видят.

Все оторопело замолчали, потом Чи сердито спросила:

— Что за извращенцы программировали тебя в последний раз?

— Я самопрограммируюсь в рамках того типа задач, для решения которых предназначен, — напомнил ей компьютер. — Поэтому всякий раз, когда меня включают, но не нагружают, я стараюсь использовать это в созидательных целях.

— Один-ноль в пользу манихейской ереси,[8] — заметил Эдзел. Ван Рийн понял бы, что он имеет в виду, но до Фолкейна так и не дошло, хотя он был неплохо начитан.

Что ж, по крайней мере, игра, к счастью, не затянулась. Когда кон завершился, Фолкейн встал.

— Играйте без меня, — сказал он. — Хочу проверить, как там наш обед.

Приготовление лакомств было одним из увлечений, помогавших Фолкейну скоротать время в полетах; Чи занималась для этой цели живописью и лепкой, а Эдзел музицировал и изучал историю Земли.

Полив жаркое подливкой, Фолкейн не сразу вернулся в салон, а раскурил трубку и отправился на мостик. Его тяжелые шаги громко отдавались в тишине. Каждые сутки в течение нескольких часов корабельный генератор тяготения бывал настроен на 155 процентов земной силы тяжести, и сейчас был именно такой отрезок времени. Благодаря этому экипаж привыкал к условиям, ожидавшим его на Бабуре, если придется садиться там. Лишние 45 килограммов веса не очень утомляли Дэвида. Нагрузка равномерно распределялась по всему хорошо тренированному телу. Фолкейну и его товарищам требовалось адаптировать главным образом сердечно-сосудистые системы. Тем не менее опорно-двигательный аппарат чувствовал избыточную тяжесть.

Оптические преобразователи в рубке с точностью воспроизводили вид того полушария небесной сферы, на которое были настроены. Фолкейн остановился перед панелью управления. Над перемигивающимися огоньками приборов обзорный экран разворачивал панораму бесчисленных звезд. Их сверкающие рои окружали корабль со всех сторон, Млечный Путь казался серебряным водоворотом, Магеллановы облака и туманность Андромеды в своем недостижимом далеке выглядели маленькими и чуждыми. Как будто ощутив космический холод, Фолкейн сжал в руке свою трубку — символ костра на привале. За пределами корабельных шорохов лежала необъятная тишина.

«И, однако, — подумал он, — дальние солнца не безмолвны. Их пылание ошеломляло, пространство вокруг них кипело материей и энергией, рождая новые светила и новые миры. Вселенная не бессмертна: она имеет начало и конец, собственную странную судьбу. Заглянуть в эти глубины — значит познать печаль и великолепие жизни».

Койя не раз говорила, что хочет заняться в космосе любовью.

Фолкейн попытался отыскать глазами Солнце, хотя оно, разумеется, уже давно скрылось из виду. Наметанным глазом он все еще мог ориентироваться по созвездиям, облик которых успел измениться (некоторых — до полной неузнаваемости). Они уже почти растворились в сонмище звезд, сиявших в безвоздушном пространстве.

«Как ты там, милая? — подумал Дэвид, понимая, что „там“ — всего лишь бессмысленный набор звуков, возглас, летящий из межзвездной дали. — Я не ожидал, что в этом полете меня охватит тоска по дому. Я забыл, что дом — это место, где находишься ты».

Дэвид почувствовал, что к грусти примешивается ощущение вины. Он не был честен с женой. По его мнению, путешествие сулило большие опасности, а он не признался ей в этом (хотя, с другой стороны, она ведь пыталась скрыть от него, что думает о том же). Но все равно после трех лет размеренной жизни кровь в его жилах тотчас закипела, стоило ван Рийну подбросить ему эту идею полета. В голове пронеслись строки какого-то из древних поэтов, которых Фолкейн так любил: 

Ощущая утешительное тепло трубки, Дэвид подумал, что, пожалуй, стоит признать очевидное: он безнадежно болен лихорадкой странствий. Возможно, потом Койя и… о да, и дети тоже начнут скитаться вместе с ним, ну а пока: