— Нет никакого секрета! Не могу я его ни показать, ни рассказать о нём! И всё-таки он есть! Ты должна поверить, потому что я чувствую его в себе и потому что он в тысячу раз прекраснее, чем ты можешь себе представить! И ты должна полюбить меня, потому что я одна знаю этот секрет. Я такая замечательная, не упускай своё счастье!

И тут Елена, сама того не зная, спасла меня:

— Твой секрет не в Сан Ли Тюн?

Я сказала «да» просто чтобы что-нибудь ответить, прекрасно зная, что бульвар Обитаемого Уродства не похож ни на какой секрет.

Моя возлюбленная остановилась:

— Ну, что ж, тем хуже. Мне нельзя отсюда выходить.

— Что? — переспросила я, делая вид, что не поняла и не решаясь поверить в это спасение за секунду до гибели.

— Мама запретила мне выходить. Она говорит, что китайцы опасны.

Я чуть не воскликнула «да здравствует расизм!», но вовремя сдержалась и сказала:

— Жалко! Если бы ты только знала, как прекрасен этот секрет!

Умирающий Малларме[24] не сказал ничего другого.

Елена пожала плечами и медленно удалилась.

Должна признаться, что с тех пор я храню глубокую и вечную благодарность китайскому коммунизму.

Две лошади выехали из-за ограды через единственную и постоянно охраняемую дверь. На бульваре Обитаемого Уродства они не свернули на площадь Великого Вентилятора, а поскакали в противоположную сторону, налево. Они ехали за город.

Кроме Площади Великого Вентилятора, был ещё Запретный Город. Он был не таким запретным, как деревня. Но два всадника были не в том возрасте, на который распространялся запрет, и их не останавливали.

Они скакали галопом среди полей. Город Вентиляторов скрылся из вида.

Нельзя понять, что такое уныние, если не видел земли, окружающие Пекин. Трудно поверить, чтобы самая великая в истории империя могла быть создана на этой скудной почве.

Пустыня красива. Но пустыня, замаскированная под деревню, это жалкое зрелище. Из земли еле пробивались чахлые ростки. Людей редко можно было увидеть, потому что они жили в землянках.

Если есть на этой земле унылый пейзаж, он выглядит именно так. Кони стучали копытами по узкой дороге в надежде нарушить тишину руин.

Не знаю, знала ли моя сестра, что её велосипед — это конь, по крайней мере, по её виду нельзя было сказать, чтобы она сомневалась в этой легендарной истине.

Прибыв на берег пруда, окружённого рисовыми полями, мы останавливали коней, снимали свои доспехи и прыгали в грязную воду. Это была наша субботняя прогулка.

Иногда какой-нибудь китайский крестьянин с загадочно-отсутствующим видом приходил посмотреть на двух белянок.

Два рыцаря выходили из воды, вновь облачались в доспехи и садились на берегу. Пока их скакуны щипали редкую траву, они ели печенье.

В сентябре началась учёба.

Для меня это уже было не ново. Для Елены это было в первый раз.

Но маленькая Французская школа в Пекине имела мало общего с образованием.

Мы, дети всех национальностей, — за исключением англичан и немцев, — были бы очень удивлены, если бы нам сказали, что мы ходим в школу учиться.

Мы этого не замечали.

Для меня школа была большой фабрикой бумажных самолётиков.

Даже учителя помогали нам их делать. Поскольку по профессии они не были ни учителями, ни воспитателями, это было почти всё, что они умели делать.

Этих добрых малых, добровольцев, нелёгкая занесла в Китай, где за великими иллюзиями последовало великое разочарование.

Впрочем, все живущие в Китае иностранцы, кроме дипломатов и синологов, попадали сюда по нелепой случайности.

А раз уж эти несчастные здесь оказались, нужно было чем-то заняться, и они шли «преподавать» в маленькую Французскую школу в Пекине.

Это была моя первая школа. Там я провела три знаменательных года. Но сколько я ни копалась в памяти, не могла вспомнить ничего из того, чему нас там учили, кроме строительства бумажных самолётиков.

Впрочем, ничего страшного в этом нет. С четырёх лет я умела читать, а уж шнурки я давным-давно научилась завязывать. А значит, мне было нечему больше учиться.

Перед учителями была поставлена трудная задача — не дать детям поубивать друг друга. И они с ней справлялись. Значит, нужно поздравить этих отважных людей и понять, что в подобных условиях, учить детей алфавиту было нелепой роскошью идеалистов конца прошлого века.

Для нас, детей разных национальностей, учение было ничем иным, как продолжением войны теми же средствами.

С той лишь маленькой разницей, что в маленькой Французской школе Пекина не было немцев, они ходили в Восточногерманскую школу.

И мы уладили этот скандал гениальным решением: в школе врагами были все подряд.

А поскольку заведение было небольшим, мы уничтожали друг друга с лёгкостью. Врага не нужно было искать, он был повсюду, до него можно было достать рукой, зубами, ногой, плевком, ногтем, головой, подножкой, мочой и блевотиной. Стоило лишь чуть наклониться.

Эта школа была замечательна ещё тем, что четверть учеников не знали ни слова по-французски и даже не собирались учить. Родители отправили их туда, потому что не знали, куда их девать и потому что хотели отдохнуть в кругу взрослых и насладиться режимом на месте.

Среди нас были перуанцы и другие марсиане, которых мы мутузили для развлечения, и чьи крики совершенно нельзя было понять. О французской школе у меня сохранились наилучшие воспоминания.

Для Елены это тоже была первая в жизни школа.

Я дрожала. Я обожала этот вертеп, но мысль о том, что такое хрупкое создание попадёт в столь опасное место, меня ужасала. Она же ненавидела насилие!

В любом случае, я дала себе слово разбить лицо всякому или всякой, кто тронет её хоть пальцем. Тогда уж, наверное, она обратит на меня внимание. Тем более, что обидчик, скорее всего, сделает из меня отбивную, а Елена надо мной посмеётся.

Однако, мне не пришлось вмешаться.

Чудо следовало за Еленой по пятам. С первого учебного дня вокруг моей возлюбленной возникла аура мира, спокойствия и галантности. Она могла проходить через самые кровавые битвы, аура следовала за ней повсюду. Всё это произошло само собой: никто бы не осмелился поднять руку на такую красоту и величие.

В четыре часа она возвращалась в гетто такой же чистой и опрятной, как и утром.

Казалось, воинственная атмосфера школы не мешала ей, она её не замечала. По крайней мере, делала вид, что не замечает. На переменах она медленно расхаживала по земляному двору с отсутствующим видом, счастливая своим одиночеством.

Однажды случилось то, что и должно было случиться. Её одиночество не могло длиться вечно.

Такая высокомерная красота, как у неё, внушала желание держаться на почтительном расстоянии. Никогда не думала, что какой-нибудь смельчак отважится приблизиться к ней. В любви я познала много страдания, но я ещё не испытала ревности.

И каково же было моё удивление, когда однажды утром я увидела, как какой-то жизнерадостный оболтус что-то рассказывал маленькой итальянке.

И чтобы послушать его она остановилась.

И она слушала его. Она удостоила мальчишку взглядом. И её глаза и рот были именно такими, какие бывают у того, кто слушает.

Конечно, нельзя было сказать, что она им восторгалась или была заинтересована, но она по-настоящему слушала. Она одарила его своим вниманием.

Я видела, что этот мальчишка существует для неё.

И существовал он по меньшей мере минут десять.

А поскольку он учился с ней в одном классе, одному Богу известно, сколько он ещё просуществует, а я не буду об этом знать.

Какая подлость!

Тут следует кое-что пояснить.

До четырнадцати лет я делила человечество на три вида: женщины, маленькие девочки и смешные существа.

Прочие различия казались мне из области анекдотов: китайцы или бразильцы (к немцам это не относилось), господа или рабы, красивые или уродливые, взрослые или старики, все эти различия были, конечно, важны, но не раскрывали человеческой сути.