Задумка должна была, наверное, выглядеть авангардно, но это было скорее смешно, учитывая, что цена на картофель в Китае была гораздо выше цен на кисти.

Нас разделили на художников и чистильщиков-строгальщиков картошки. Я заверила, что таланта к живописи у меня нет, и подалась в чистильщики, где начала с тайным бешенством применять разные технические методы саботажа картофельных палочек. Я делала всё, что угодно, чтобы палочка не получалась, резала слишком тонко или поперёк, а иногда даже попросту глотала сырые клубни, чтобы уничтожить их, что само по себе геройский поступок.

Я никогда не бывала в министерстве культуры, но когда я себе его воображала, то всегда видела перед собой классную комнату в Городе Вентиляторов, где десять человек чистили картошку, десять художников-импровизаторов марали бумагу, девятнадцать интеллектуалов сидели без дела, а верховный жрец самостоятельно трудился над коллективной историей.

Если на этих страницах почти не говорится о Китае, то это не значит, что он меня не интересовал: не обязательно быть взрослым, чтобы подхватить эту болезнь, которая у каждого называется по-разному: синомания, синолалия, синопатия, синолатрия, или даже синофагия — называйте, как хотите, всё зависит от того, какие чувства вызывает у вас эта страна. Мы едва начинаем понимать, что интересоваться Китаем, значит, интересоваться самим собой. По странным причинам, которые вызваны, вероятно, её огромными размерами, древностью, ни с чем не сравнимой цивилизацией, её гордыней, изысканной утончённостью, её легендарной жестокостью, необъяснимыми парадоксами, её молчанием и мифической красотой, свободой интерпретаций, которую позволяет её таинственность, её законченностью, её всеми признанной мудростью, тайным господством, постоянством, страстью, которую она внушает, и, наконец, и более всего, своей неузнаваемостью, — по всем этим неблаговидным причинам, человек внутренне отождествляет себя с Китаем, и что ещё хуже, в Китае он видит географическое воплощение самого себя.

Так же, как дом терпимости позволяет обывателю воплотить в жизнь свои самые непристойные фантазии, так и Китай становится местом, где позволено предаваться самым низким инстинктам, там учатся говорить о себе. Потому что разговор о Китае — это удобно завуалированный способ поговорить о себе (исключения можно сосчитать по пальцам одной руки). Отсюда и претенциозность, о которой говорилось выше, и которая, под маской злословия и поношения, никогда, однако, не удаляется от первого лица единственного числа.

Дети — натуры ещё более эгоцентричные, чем взрослые. Вот почему Китай околдовал меня, как только я ступила на его землю в возрасте пяти лет. Потому что эта мечта, доступная даже незамысловатым умам, обходится не дёшево: по сути все мы — китайцы. Конечно, каждый в той или иной степени, каждый несёт в себе частичку Китая, как у каждого есть некое количество холестерина в крови или самодовольства во взгляде. Любая цивилизация по-своему повторяет китайскую модель. В сети бесконечных повторений можно было бы выделить великую ось истории — доисторический мир-Китай-цивилизация, поскольку невозможно упомянуть одно из трёх понятий, исключив два другие.

И, однако, Китай, почти отсутствует на этих страницах. Можно придумать много отговорок: что присутствие Китая чувствуется тем сильнее, чем меньше о нём упоминаешь; что это рассказ о воспоминаниях детства и что, в каком-то смысле, каждое детство это свой Китай; что Срединная Империя слишком интимное место на теле человечества, чтобы я осмелилась описать её более подробно; что при описании этого двойного путешествия — в детство и в Китай — слова становятся особенно слабыми и невыразительными. Все это звучит правдоподобно и мне, наверняка, поверили бы.

Однако, я отвергаю все это ради самого досадного довода: эта история происходит в Китае, но едва ли именно там. Можно было бы с успехом сказать, что всё это случилось не в Китае, — причин тому нашлось бы немало. Приятнее было бы думать, что эта страна больше не Китай, что он куда-то исчез, и что на краю Евразии появилась огромная по численности нация, бездушная и безымянная, а, значит, и не способная истинно страдать. Увы, я этого сделать не могу. И, вопреки всем ожиданиям, эта отвратительная страна, была именно Китаем.

Что вызывает сомнение, так это присутствие в Китае иностранцев. Необходимо понять, что означает слово «присутствовать». Конечно, мы жили в Пекине, но разве можно говорить о «присутствии», когда ты так тщательно изолирован от китайцев? Если доступ к остальной территории страны запрещён? Если общение с её жителями невозможно?

За три года мы по-настоящему были знакомы только с одним китайцем: это был переводчик из посольства, милый человек, носивший неожиданное имя Чанг. Его французский был восхитителен и изыскан, с очаровательными фонетическими неточностями: например, вместо того, чтобы сказать «в прошлом», он говорил «в очень холодной воде», потому что так он слышал слово «в прошлом»[26]. Мы не сразу поняли, почему господин Чанг так часто начинал свою речь с фразы «в очень холодной воде». Но его рассказы об этой «холодной воде» были всегда чрезвычайно интересны, и чувствовалось, какую ностальгию они у него вызывают. Однако, именно из-за упоминаний о «холодной воде» на господина Чанга обратили внимание и очень скоро он исчез, а вернее испарился, не оставив и следа, как будто его никогда не было.

Когда такое случается, предполагать можно всё, что угодно.

Довольно быстро его сменила несговорчивая китаянка с неожиданным именем Чанг. Но если господин Чанг был господином, то она не терпела никакого другого обращения, кроме «товарищ». Когда к ней обращались «мадам Чанг» или «мадемуазель Чанг», она поправляла нас, словно речь шла о грамматической ошибке.

Однажды моя мать спросила: «Товарищ Чанг, как обращались к китайцам раньше? Был ли какой-то эквивалент слов „мадам“ или „месье“»?

— К китайцам обращаются «товарищ», — неумолимо ответила переводчица.

— Да, конечно, — наивно настаивала мать. — А раньше, вы понимаете… раньше?

— Не было никакого «раньше», — безапелляционно отрезала товарищ Чанг.

Мы все поняли.

У Китая не было прошлого.

Нечего было говорить об «очень холодной воде».

На улицах китайцы шарахались от нас, как от зачумлённых. Что касается обслуживающего персонала, который китайские власти выделили иностранцам, то эти люди очень мало общались с нами. Так что, по крайней мере, их нельзя было заподозрить в шпионаже.

Наш повар, у которого было неожиданное имя Чанг, очень тепло к нам относился, наверное, потому что имел доступ к миру продуктов, которые в голодном Китае считались наипервейшей ценностью. Чанг был одержим идеей закармливать трёх детей с запада, которых ему поручили. Он присутствовал при каждом приёме пищи, когда мы ели без родителей, а это было почти всегда, и строго наблюдал за тем, как мы ели, как будто от наших тарелок зависела судьба человечества. Он говорил всегда только два слова «много кушать», священная формула, которую он произносил редко и сдержанно, как магическое заклинание. В зависимости от нашего аппетита на его лице отражались или удовлетворение от чувства выполненного долга, или болезненная тревога. Повар Чанг любил нас. И если он заставлял нас есть, то только потому, что это был единственный дозволенный ему способ выразить эту любовь: китайцам было разрешено общаться с иностранцами только на языке питания.

Ещё были рынки, куда я ездила верхом покупать карамельки, косоглазых красных рыбок, китайские чернила и прочие чудеса, но там общение ограничивалось товарно-денежным обменом.

Вот и все.

После всего вышесказанного остаётся сделать вывод: эта история произошла в Китае настолько, насколько это было позволено, то есть очень мало.

Это история гетто. А, значит, рассказ о двойном изгнании: изгнание из моей родной страны (для меня это была Япония, потому что я считала себя японкой), и изгнание из Китая, который нас окружал, но от которого мы были отрезаны как весьма нежелательные гости.