— Ты должна меня любить.

Она снизошла до того, чтобы взглянуть на меня, но этот взгляд был из тех, без которых лучше обойтись. Она презрительно усмехнулась. Было ясно, что я только что сморозила глупость. Значит, нужно ей объяснить, что это совсем не глупо.

— Ты должна меня любить, потому, что я люблю тебя. Понимаешь?

Мне казалось, что теперь всё встало на свои места. Но Елена ещё пуще рассмеялась.

Меня это задело.

— Чего ты смеёшься?

Она ответила сдержанно, высокомерно и насмешливо:

— Потому что ты глупа.

Так было принято моё первое признание в любви.

Я испытала все сразу: ослепление, любовь, тягу к самопожертвованию и унижение.

Всё это я познала в первый же день. И подумала, что между этими четырьмя несчастиями есть связь. Надо было постараться избежать самого первого, но было слишком поздно.

В любом случае у меня не было выбора.

И мне стало жаль себя. Потому что я познала страдание. А оно было крайне неприятным.

Однако, я не сожалела о моей любви к Елене, ни о том, что она жила на этом свете. Нельзя сожалеть о подобном. А если она жила, её нельзя было не любить.

С первого мгновения моей любви — т.е. с самой первой секунды — я решила, что надо действовать. Эта мысль возникла сама по себе и не покидала меня до конца этой истории.

"Надо что-нибудь совершить.

Потому что я люблю Елену, потому что она самая красивая, потому что на земле есть такое бесподобное существо, и потому, что я его встретила, потому, что, даже если она не знает об этом, — она моя возлюбленная, и надо что-то предпринять.

Что-нибудь грандиозное, великолепное — достойное её и моей любви.

Убить немца, например. Но мне не дадут этого сделать. Мы всегда отпускаем пленников живыми. Все из-за этих родителей и Женевской Конвенции. Что за фальшивая война!

Нет. Что-нибудь, что я могла бы совершить одна. Что произвело бы на неё впечатление".

Я почувствовала такую безысходность, что у меня подкосились ноги, и я уселась на бетонный пол. Убеждённость в собственном бессилии парализовала меня.

Мне хотелось застыть навеки. Я буду неподвижно сидеть на бетоне без пищи и воды до самой смерти. Я быстро умру, и это произведёт впечатление на мою любимую.

Нет, так не выйдет. За мной придут, заставят подняться, будут меня кормить насильно через трубку. Взрослые выставят меня на посмешище.

Тогда наоборот. Раз нельзя замереть, буду двигаться, а там посмотрим.

Мне стоило огромных усилий сдвинуть с места своё тело, окаменевшее от страдания.

Я побежала в конюшню и оседлала своего скакуна. Часовые легко пропустили меня. (Беспечность китайских солдат меня всегда удивляла. Меня слегка задевало то, что я не вызываю никаких подозрений. За три года в Сан Ли Тюн меня ни разу не обыскали. Говорю же, в системе был какой-то изъян).

На бульваре Обитаемого Уродства я пустила коня таким бешеным галопом, о каком не слышали за всю историю скачек.

Ничто не могло его остановить. Неизвестно, кто из двоих, всадник или лошадь был больше возбуждён. Мы были единым вихрем. Мой мозг быстро преодолел звуковой барьер. Один иллюминатор в кабине с треском лопнул, и голова мгновенно заполнилась воздухом. В черепной коробке воцарилась пронзительная пустота, и я перестала страдать и думать.

Я и мой конь были теперь только метеором, запущенным в Городе Вентиляторов.

В то время в Пекине почти не было машин. Можно было скакать, не останавливаясь на перекрёстках, не глядя по сторонам, не обращая ни на кого внимания.

Моя сумасшедшая скачка длилась четыре часа.

Когда я вернулась в гетто, от всех чувств осталось лишь удивление.

«Надо что-то совершить». И я уже совершила: часами носилась по городу.

Конечно, Елена не знала об этом. С одной стороны так было лучше.

Благородство этой бескорыстной скачки наполняло меня гордостью. И я не могла не похвастаться этим перед Еленой.

На следующий день я подошла к ней с загадочным видом.

Она не соблаговолила заметить меня.

Но я не беспокоилась, она ещё меня заметит.

Усевшись рядом с ней на стене, я сказала безразличным тоном:

— У меня есть лошадь.

Она недоверчиво взглянула на меня. Я ликовала.

— Игрушечная лошадь?

— Нет, конь, на котором я везде скачу галопом.

— Конь, здесь, в Сан Ли Тюн? Но где он?

Её любопытство очаровало меня. Я удалилась в конюшню и вернулась верхом на моём скакуне.

Моя любимая поняла все сразу.

Она пожала плечами и сказала с полнейшим равнодушием, без всякой усмешки:

— Это не конь, а велосипед.

— Это конь, — спокойно заверила я.

Но моя безмятежная уверенность была напрасной. Елена меня больше не слушала.

Иметь в Пекине большой красивый велосипед было также естественно, как иметь ноги. Велосипед занимал огромное место в моей жизни и был достоин конной статуи.

Для меня эта истина была столь неоспорима, что мне не нужно было никакой веры, чтобы показать моего коня. Я и подумать не могла, что Елена может увидеть в нём что-то другое.

Мне это и до сих пор непонятно. Это не было плодом моего воображения, я ничего не придумала. Велосипед был конём, это было так. Не помню, чтобы я когда-нибудь что-то выдумывала. Этот конь всегда был конём. Он не мог быть ничем иным. Это животное из крови и плоти было такой же частью объективной реальности, как гигантские вентиляторы, на которые я смотрела с пренебрежением во время прогулок. Со всей искренностью я решила, что центр вселенной согласится со мной.

Это был только второй день моей любви, а мой внутренний мир уже пошатнулся.

В сравнении с этим открытие Коперника просто шутка. Я решила упорно с этим бороться и сделала вывод: «Елена слепа».

От страдания одно лекарство — пустота в голове. Чтобы опустошить голову надо мчаться галопом, подставляя лоб ветру, стать продолжением коня, рогом единорога, устремляясь к последней схватке, когда эфир унесёт туда, где разгорячённый всадник и конь будут разорваны на куски и поглощены невидимым пространством. Вентилятор засосёт их, чтобы потом рассеять по воздуху.

Елена слепа. Этот конь настоящий. Там, где есть свобода, ветер и скорость, там есть и конь. Я называю конём вовсе не животное с четырьмя ногами, за которым нужно убирать навоз. Конь это то, что попирает ногами землю, уносит ввысь и не даёт упасть. Это тот, кто затоптал бы меня на смерть, уступи я земным соблазнам. Это тот, кто заставляет танцевать моё сердце и ржать мой живот, и это тот, чей бег столь неистов, что заставляет щуриться от пощёчин ветра, как от яркого света.

Конь там, где, взмывая ввысь, ты перестаёшь мыслить, чувствовать и думать о будущем, где ты становишься летящей бурей.

Я называю конём ключ к бесконечности, и я называю кавалькадой миг, когда мне навстречу несутся толпы монгол, татар, сарацин, краснокожих и других братьев по седлу, которые родились всадниками, родились, чтобы жить.

Кавалькадой я называю существо, которое лягается четырьмя копытами, и я знаю, что у моего велосипеда есть четыре копыта и что он умеет лягаться, и что это конь.

Всадник это тот, кому конь принёс свободу, и у кого свобода свистит в ушах.

Вот почему ни один конь ещё так не заслуживал звания коня, как мой.

Если бы Елена не была слепа, она бы увидела, что это конь, и полюбила бы меня.

Это был всего второй день любви, а я уже дважды опозорилась.

Для китайцев позор — самое страшное в жизни.

Я не была китаянкой, но соглашалась с ними. Я была дважды глубоко унижена. Нужен был какой-то блестящий поступок, чтобы отмыть свою честь. А иначе Елена меня не полюбит.

Со злобным раздражением ждала я удобного случая.

Я боялась третьего дня.

Каждый раз, когда мы мучили маленького немца, противники в отместку колотили кого-нибудь из наших. Одна месть порождала другую и так без конца.