Антон засмеялась:

— Много ты видал, как начальников на собрании ругают? Да он и не начальник. Это я так называю. Его у нас любят. Он хороший, он помогает. Мы его любим.

— И ты, что ли?

— Ну и что? Он всем всегда поможет. Последнее время что-то хамить начал. Суд. Ему сейчас повезет. Его ж все жалеют. Как пьяных жалеют: он кого-то стукнул, его ждут неприятности. Так и его. Много ли надо? Все защищать начнут.

— А как защищать можно? Ударил по морде человека при исполнении служебных обязанностей. Человек ему не ответил. Я ему ничего не сделал. А у меня мать умерла — не соперировал.

— Соперировал.

— Ну, понимаешь, что имею в виду.

— Ну, осудят его. Но все равно, мол, страдает из-за ремонта, и пойдут поливать ваш ремонт. Не будут же говорить, что не виноват. На тебя посыплется все. А вообще подай. Вот потеха будет! Может, образумится немного? Может, на других оглянется? И мы ему понадобимся?

— Назло ему хочу сделать. Наказать. И самому освободиться. Как ярмо с себя сброшу. Он же не сделал моей матери как надо.

— Ты что, Петь? У нее же неоперабельно. Что он мог? Что ты говоришь? Даже если мог — риск-то какой. И ты у нас работаешь. Нет — неоперабельно было.

— Другим-то делал. Прямо почти на следующий день. Сама говорила.

— Там мог, а тут не смог. Это дело такое. Нельзя было. И он говорил, и те, кто с ним оперировал. Он же не убийца. Вот только нервным стал каким-то. Может, из-за тебя? Может, если б с матерью твоей удалось, и нервным бы не был таким.

— Бутылочку, Антон, красного возьмем? Вон, на полочке стоит. К мороженому.

— Нет, Петь, не надо. Она не красная. Цвет только такой. Это же кислое.

— Мороженое запить. Душа горит, Антон.

— Вот и хватит мороженого от пожара.

Были у них еще гастрономические дискуссии, но обед завершился, и они, расслабленные и подобревшие, ушли из кафе.

Им бы пообедать вместе, Петру Ильичу да Евгению Максимовичу. Расслабились бы, потолковали, вместе б обдумали, как им достоинство свое соблюсти и как за ним дальше ухаживать. Нашли бы что-то общее, объединились бы… Может, вино б их объединило?

Даже если они и выпьют… У него душа горит. Он не знает, как быть, как жить. Он не знает, сохранил ли он достоинство свое, было ли оно у него, будет ли? И думал ли он раньше об этом, да и сейчас не подсказал ли ему кто? Кто первый мысль о достоинстве, так сказать, овеществил в слове? Что послужило толчком?.. Неужели пощечина?!

Когда мать жила, у него был дом — теперь только крыша и стены. Рядом женщина, но он не знает, как с ней поступить.

Были только рефлексы, а сейчас включился разум. Выпить надо, чтоб не думать и не решать никаких проблем. Выпить надо, чтобы решиться на что-то. Выпить можно одному — залить горящую душу. Можно вдвоем, втроем, в большей компании. Выпить просто так или для чего-то.

Может, он выпьет с Антоном сейчас.

Может, с Евгением Максимовичем когда-нибудь. Обретут свое достоинство или поймут, что оно и не нужно им.

Пьянство порой объединяет, стирает грани, смывает границы, разрушает ограничения. Пьют, забывая, не замечая, отрицая социальную разницу и национальную рознь, религиозную несовместимость и интеллектуальную разобщенность, образовательный уровень и алкоголическое падение. Пьянство объединяет, роднит, пьяная спайка — спаивает. Вначале… Но потом… уже напившись… когда начнутся обобщения: «все вы…», «все они…», когда алкоголь расставит их в разные «они» и «вы», — не исключена война: кулаки, поножовщина, простое грубое словесное толковище.

Пьянство если и объединяет, то для того, чтобы в конце концов столкнуть.

Пьянство не поможет ни найти потерянное достоинство, ни падающего поддержать. Не разрешит ни один конфликт да и чести не украсит. Бог с ним, пусть выпивают Петр Ильич с Евгением Максимовичем, если сложатся так обстоятельства, если сведет их судьба вместе.

Но не думаю, что Петр Ильич и Евгений Максимович смогут разрешить и исчерпать свой конфликт. Им бы хорошо, скажем, чтобы стена повалилась, которую делал один, а другой бы вынужден поддерживать. Или кто-нибудь разбился у них на глазах и были бы вынуждены вдвоем, на равных, выручать… Вот, наверное!.. Им бы вместе спасать кого-то!

Может, замирятся, объединятся, сговорятся, но… они в этом мире не одни.

Столько всех — знающих, понимающих, помогающих, добра желающих, утешающих…

Вот ведь какая у меня примерная семья. Придешь домой — всегда все дома. Хочу, например, с Викой поговорить — только на общие темы. Казалось бы, в чем дело: ушел Виктор в другую комнату — шепчись на здоровье. А вот не получается пошептаться. Не могу на такие темы шептаться. Да и зачем? Советоваться не о чем и не с кем. Обижаешь хозяйку, хозяин. Нет! Просто — чего советоваться? Нечего советоваться. И ответа нет. Нехорошо — это ясно. Кто виноват — неизвестно. Что делать — непонятно.

Последнее время мы с Викой никуда не ходим: ни в театр, ни в кино, ни в гости. Этот кошкин дом давит на меня. Нет простора мыслям, глазам, над головой всего полметра. Да кто ж виноват, что во мне почти два! Когда в душе мрак — все плохо.

Вот и получается, что после общей застольной беседы немного почитаешь да телевизор на кухне посмотришь — и все…

Просто маета. Сам себя настроил. Ну и настроил. Что ж, после работы не могу немного пострадать, порефлексировать? В страданиях мысли появляются.

Нет. Банальное заблуждение. Счастье лучше приспособлено к мышлению. Все. Думай.

Поели и разошлись по углам. Ну и хорошо — разошлись же. Не толчемся на одном пятачке. Виктор к себе в комнату — уроки делать. Вика на кухне тарахтит сырьем да утварью. Я на третьем пятачке.

Сижу в кресле, читаю «Вестник хирургии». Как в лучших домах. Вот только липовые страдания мои отвлекают от нормальных мыслей.

Хорошо, что обедаем все вместе. Семья начинается и укрепляется общим столом. Одновременным. Как Форсайты, выходим из разных комнат на кухню. Хорошо бы из разных дверей сходиться в одном месте. И, словно Форсайты, к обеду переодеваемся. Вылезаем из рабочей одежды выходной — в ней мы на людях — и вползаем в домашнее затрапезье. Виктор снимает школьную форму. Вика стряхивает свои больнично-поликлинические заботы вместе с дневным платьем. А я, если Вика зазевается, норовлю остаться в том же, что было на мне с утра. Не люблю переодеваться, надоедает. На операцию переодевайся, дома переодевайся, а если куда идти — пусть и редко — опять переодевайся. Форсайты легко переоблачались. Новое действие — новое платье. К обеду белые манжеты. Нет, не для меня придумано переодевание. Страсть как не люблю менять свою шкуру каждодневную. И на работе, и дома, и в гостях готов быть в одном и том же виде. Вика, если увидит, обязательно пристыдит, мол, плохой пример сыну подаю. А на самом деле, что тут плохого? Ну, так не будет Витька переодеваться. Сколько ему эту форму носить? Все равно быстрее вырастет, чем сносит. Раньше другое дело — одежда на нем горела, будто порохом натертая.

Когда на кухне сидим, передвигаться может только Вика. Но во время еды она и есть единственная работающая единица. После и мы можем включиться, помогать ей, но только каждый у своего рабочего места.

Сегодня я рассказываю, как поругался со своими докторами.

— Не ругался, конечно. Скажем, дискутировал. Все они дружно ругают одного дежуранта…

— Кого? Я же всех знаю.

— Артема.

— Артема Борисовича? А что от него хотят? Вполне обходительный малый, услужливый, вежливый, обязательный и доктор неплохой.

— Черт их знает. Может, потому что у него, в отличие от всех нас, отчество не на «M», a на «Б». Не такой. А тебе скажут: обязательный и услужливый, поскольку ты жена начальника.

— Что ж он сделал?

— Ругают его, может, и справедливо; мне тоже многое в нем неприятно. Но отвратительно, как они всем стадом начинают его гнать. Фигурально, конечно, но гон имеет место. И за то, и за это — со всех сторон его щелкают. А он оправдывается, загнанный, отщелкивается, ощеривается, скалится и огрызается… Хуже — оправдываясь, начинает и привирать. Вижу: перегнули палку. Портят парня. Чуть прикрыл от толпы, и тут же пошли шипящие вопли исподтишка: «Ваш любимец, ваш подзащитный», — и очередное его прегрешенье выволакивается мне на подносе.