Ему показалось даже, что между ними установился своеобразный молчаливый контакт, словно на глазах у мужа, от которого все эти тонкости начисто ускользнули, они обменялись тайным масонским приветствием.

Комиссар Мегрэ был большим человеком в уголовной полиции, но вышел он из народа.

Мадам Йонкер жила среди картин, достойных Лувра, одевалась у дорогих портных, устраивала роскошные приемы в Манчестере и Лондоне, носила бриллианты и изумруды, но выросла она на мостовых старой Ниццы, под сенью церкви святого Репарата. И Мегрэ не удивился бы, узнав, что она когда-то торговала цветами на площади Массена.

Оба поняли это и, поняв, вошли в новую роль — теперь за репликами, которыми они обменивались, скрывалось нечто совсем иное, и эти невысказанные слова не имели ни малейшего отношения к отпрыску голландских банкиров.

— Великолепное ателье! — сказал Мегрэ. — Ваш супруг оборудовал его для вас?

— Нет, что вы! Он строил этот дом еще до знакомства со мной! В те времена у моего мужа была в подругах настоящая художница. Ее полотна до сих пор выставляют в картинных галереях. Он истратил на нее кучу денег, и я спрашиваю себя иногда, почему он на ней не женился? Может, она была уже не так молода? Что вы на это скажете, Норрис?

— Сейчас уж не помню…

— Вы только полюбуйтесь, как он воспитан, как деликатен!

— Но, мадам, вы не ответили на мой вопрос, давно ли вы увлекаетесь живописью?

— Не очень… несколько месяцев…

— И большую часть времени вы проводите здесь, в ателье?

— Да. О, это настоящий допрос! — воскликнула она в шутливом тоне. — Судя по тому, как вы спрашиваете, вы плохо знаете женщин. Ведь я хозяйка в этом доме. Спросите меня, чем я была занята вчера в это время — вряд ли я отвечу.

Я, надо вам сказать, большая лентяйка, и мне кажется, что у лентяев время бежит куда быстрее, чем у занятых людей. Большинство, правда, считают, что наоборот… Просыпаюсь я поздно, люблю понежиться в постели; пока встану, пока поболтаю с горничной, а там кухарка приходит за распоряжениями…

Глядишь, уже обедать пора, а я еще толком не проснулась.

— Вы слишком разговорчивы и откровенны сегодня, — заметил Йонкер.

— Хм, я до сих пор и не подозревал, что можно рисовать по вечерам… сказал Мегрэ.

На этот раз супруги явно переглянулись. Голландец нашелся первым.

— Импрессионисты — эти фанатики солнца — возможно, согласились бы с вами, а вот модернисты предпочитают искусственное освещение. По их мнению, оно обогащает палитру множеством полутонов и оттенков.

— Так поэтому, мадам, вы и рисуете ночами? — повторил Мегрэ свой вопрос.

— Смотря по настроению…

— Бывает, что настроение приходит после ужина, и вы простаиваете у мольберта до двух ночи, — не унимался комиссар.

— От вас решительно ничего не скроешь, — мадам Йонкер произнесла это с вымученной улыбкой.

Мегрэ кивнул на черный занавес, которым была задернута застекленная стена, выходившая на авеню Жюно.

— Занавес, как видите, закрывается неплотно. Я уже говорил вашему мужу, что на любой улице среди жильцов найдется хоть один, страдающий бессонницей.

Интеллигенты в таких случаях читают или слушают музыку, ну, а люди попроще сидят у окна…

Теперь Йонкер полностью передавал слово жене, словно чувствуя, что почва ускользает у него из-под ног. Пытаясь скрыть тревогу, он прислушивался к разговору с напускным безразличием и пару раз даже отходил к окну, погружаясь в созерцание панорамы Парижа.

Небо все больше прояснялось, на западе сквозь облака уже проглядывало заходящее багровое солнце.

— В этих шкафах вы храните свои полотна? — спросил Мегрэ.

— Нет… Хотите в этом убедиться?.. Не стесняйтесь, я все понимаю, такая уж ваша служба?

Она открыла один из шкафов: он оказался доверху набит рулонами бумаги, тюбиками масляных красок, какими-то склянками и коробками.

Все было в полном беспорядке, как и на столике. Зато во втором шкафу лежали лишь три холста с подрамниками, на которых еще сохранились этикетки соседнего магазина на улице Лепик.

— Вы разочарованы? Ожидали увидеть здесь человеческий скелет? — сказала мадам Йонкер, намекая, очевидно, на известную английскую пословицу, гласящую, что в каждом доме есть свои тайны — «свой скелет в платяном шкафу».

— Для скелета нужен покойник, а Лоньон пока еще не отдал богу душу в Биша, — нахмурившись, возразил Мегрэ.

— О ком это вы говорите? — спросила мадам Норрис.

— Об одном инспекторе… А скажите, мадам, вы уверены, что в тот момент, когда раздались выстрелы, точнее говоря, три выстрела, вы находились в своей комнате?

— А не кажется ли вам, господин Мегрэ, — не выдержал Йонкер, — что на сей раз вы зашли слишком далеко?..

— В таком случае ответьте на этот вопрос сами. В самом деле, ваша супруга посвящает часть своего времени живописи, чаще всего она рисует по вечерам и, случается, проводит в ателье чуть ли не всю ночь. Но странное дело — здесь почти пусто: ни мебели, ни картин…

— Разве во Франции есть особый закон о том, как художникам надлежит обставлять студии? — поднял брови голландец.

— Где вы видели студию, в которой не было бы ни одного полотна, законченного или незаконченного? Хотелось бы знать, мадам, что вы делаете со своими картинами?

Она с надеждой посмотрела на мужа, как бы предоставляя ему самому найти подходящий ответ.

— Поймите, Мирелла вовсе не считает себя художницей…

Мегрэ впервые услышал ее имя.

— К тому же она весьма взыскательна к себе и обычно уничтожает картину, не окончив ее…

— Минуточку, господин Йонкер… Еще один вопрос — знаю, что надоел, но такой уж я дотошный. Мне случалось бывать в мастерских художников… Так вот скажите — как они уничтожают неудавшиеся картины?

— Ну, разрезают их на куски, потом сжигают или выбрасывают в мусорный ящик.

— А до этого?

— То есть как «до этого»? Я вас не понимаю…

— Неужели? Такой знаток, и не понимаете! А подрамники? Что, их тоже каждый раз выбрасывают? У вас, наверное, так — ведь в этом шкафу три новехоньких подрамника.

— Моя жена раздает иногда свои картины друзьям, те, которые ей более или менее удались…

— Не те ли, за которыми кто-то приезжает по вечерам?

— Когда по вечерам, когда днем. Какая разница?..

— Стало быть, вашей супруге картины удаются гораздо чаще, чем она говорила только что…

— Иногда увозят и другие картины — у меня их много!

— Я вам еще нужна? — спросила мадам Йонкер. — Может быть, спустимся вниз? Выпили бы кофе или чаю?

— Благодарю, мадам, только не сейчас. Ваш супруг любезно согласился показать мне свой дом, но до сих пор не сказал, что находится за этой дверью, — Мегрэ указал на темную дубовую дверь в глубине ателье. — Как знать, не обнаружим ли мы там сохранившиеся образцы вашего творчества?

Атмосфера накалялась: казалось, что даже воздух в комнате наэлектризован.

Голоса звучали приглушенно, отрывисто.

— Боюсь, что нет, господин Мегрэ, — сказал Йонкер.

— Вы уверены?

— Да, уверен. Долгие месяцы, а то и годы прошли с тех пор, как я в последний раз отпирал эту дверь. Когда-то это была комната женщины, о которой вам уже говорила жена. Ну, той самой художницы… Там мы… она, одним словом, она любила отдохнуть там, в перерывах между работой…

— Ах, вот как! И теперь комната стала для вас неприкосновенной святыней!

Надо же! До сих пор не можете забыть?

Мегрэ умышленно перешел на этот тон, надеясь вывести голландца из равновесия.

— Господин Мегрэ, если я нагряну к вам в дом, начну рыскать по углам и докучать вашей жене вопросами, то, смею вас заверить, многое в вашей личной жизни покажется весьма странным, чтобы не сказать больше. У каждого из нас, изволите ли видеть, свой образ мыслей и свой быт, недоступный пониманию посторонних.

Дом этот обширен… Меня мало что интересует, кроме моих картин. В свете мы бываем редко… Моя жена, как вы уже знаете, балуется живописью…