– Это почему же, Зе?

– Он еще спрашивает! Да потому, что старый больше мерзнет, и хуже всего, что мерзнет изнутри. Он думает, что она с ним ради ею красивых глаз, и доволен… И она была со мной. Но барин украл ее у меня. Если бы я не был в долгу перед вашим батюшкой, я бы это так не оставил, молодой человек…

И вдруг Зе Каретник судорожно зарыдал, зарыдал за столом, где они ели жаркое и пили вино. «Пьяные слезы!» – пошутил Антонио Лусио, а Мигел тут же принялся травить раненую душу старика, рассказывая, как его недотрога сошлась с ним в один из вечеров, когда он был на берегу Тежо. Зе Каретник просил его замолчать. «Не нужно, нехорошо так лгать, молодой человек», – говорил он. И оба брата видели, как горят его глаза, затуманенные слезами и ненавистью, но ненавистью бессильной. Тут Зе Каретник схватил бутылку, разбил ее об стол и, прежде чем они успели его остановить, принялся осколками раздирать себе лицо. От смерти спас его Антонио Лусио, дав Зе Каретнику как следует в челюсть, от чего тот свалился и заснул. А они на запряженной мулами телеге отвезли его в больницу, где боль от лечения была меньшей, чем боль от оскорбления, нанесенного ему Мигелем Релвасом. Кроме того, Антонио Лусио решил написать письмо сестре, попросив у нее в долг пятьсот мильрейсов, после чего ему будет нетрудно уговорить Зе Каретника не возвращаться в Алдебаран. Ведь что бы подумал и сделал отец, увидев его изрезанное лицо? Оставалось только подкупить управляющего имением Прагал, Шико Счастливчика, с тем чтобы он написал Диого Релвасу письмо, ставя его в известность о побеге Зе Каретника, несмотря на службу сторожевых собак.

Потом Мигел Жоан не раз вспоминал ярость, с которой Зе Каретник резал себе лицо, и его ответ на их вопрос, что же теперь он будет делать, раз ему так улыбнулась фортуна и он будет свободен. «Пойду искать свою бабу, мне не стыдно в этом признаться. Можно ли стыдиться, что тебе нужна женщина?… Только прошу вас не рассказывать о том, что здесь произошло». И он в самую жару двинулся к близлежащей железнодорожной станции. В тот момент Антонио Лусио ему посочувствовал.

Два месяца спустя посочувствовали и Антонио Лусио Вильяверде Релвасу многие, кто считал его погибшим во время наводнения на заливных землях Лезирии.

Зима пришла раньше обычного. И сразу же вступила в свои права, не в пример запаздывающим, вялым, быстро проходящим. Пришла в канун ярмарки в Вила-Франке,[42] налетела с циклоном, сорвавшим купол у двух цирков и снесшим торговые бараки, затопила дождями арену, уже готовую к первой корриде, и явно чувствовала себя хозяйкой, потому что захватила весь прибрежный район Тежо, напустив на него беснующийся ветер и воздвигнув сплошную стену дождя. Никто не ждал такой яростной ее атаки.

Как только мель стала исчезать под водой, пастухи принялись отводить скот с заливных лугов. Кое для кого из землевладельцев, особенно для тех, кто не сразу заметил это, начавшийся паводок обернулся настоящей бедой: они потеряли много голов скота, потому что некоторые застигнутые врасплох стада вынуждены были тут же выбираться на дорогу, ведущую в степь, преодолевая вплавь образовавшееся вдруг водное пространство. Грустно было смотреть на этих перепуганных, мычащих и ржущих хромых животных, бредущих под аккомпанемент колокольчиков вроде бы навстречу своей собственной смерти. И на быков, подгоняемых окриками погонщиков, быков, всегда таких свирепых, а теперь походивших на покорных коров.

Слава богу еще, что одновременно не дул южный палмелский[43] ветер и Тежо не ринулась на рвы Понта-де-Эрва и не соединила свои воды с водами паводка, который шел сверху и нес с собой перегной других земель. Нес бесплатные удобрения, украденные дождем, и без устали откладывал на заливных землях. То была пригоршня золота, безвозмездно брошенная природой в карман местного земледельца.

Диого Релвас ликовал: кризис его не сразил – наоборот, он даже извлек из кризиса кое-какую пользу и считал, что время и политика работают на него, а потому еще больше уверовал в им же самим придуманное изречение: «Судьба – это ветер, который для сильного человека всегда попутный». Он отправился в свою обычную поездку по алентежским землям, взяв с собой Мигела Жоана, а наследника Антонио Лусио оставил присматривать за всеми прочими землями, подстегнув его тщеславие следующими словами:

– Ребенком вы желали быть лодочником… Теперь, будучи взрослым, оставайтесь-ка у штурвала этого корабля. Думаю, что вам известно – если корабль терпит бедствие, капитан покидает его последним. Пишите каждый день о всех новостях. И благодарите меня за доверие. Я желал бы знать, есть ли мне на кого положиться.

Поцеловав протянутую с облучка руку, Антонио Лусио поклонился. Нервы его стали железными, и он в тот же час пообещал сам себе: он докажет всем и каждому, что землевладелец – это нечто большее, чем тиран.

Да, это обещание Антонио Лусио говорило о том, что он не был согласен с поведением отца.

Между тем погода не менялась: солнце проглядывало на минуту-другую и опять шел проливной непрекращающийся дождь. Антонио Лусио приказал следить за дамбой и Собачьим морем – большим рвом, идущим через всю Лезирию от отмели до Понта-де-Эрва, и первым паводком, что, оставив ил на заливных землях, ушел в Тежо. Он вставал на рассвете, обходил конюшни и манеж, где теперь Зе Педро Борда д'Агуа объезжал жеребцов и кобыл, советуя тому не разрешать Марии до Пилар отнимать у него драгоценное время, и задолго до прихода бухгалтера появлялся в конторе. Разговаривал он только с двумя управляющими и никаких бесед, как это делал Диого Релвас, ни с работниками, ни с конюхами не вел. Дисциплина должна зиждиться на уважении к стоящему выше тебя. Избегал он и доверительных бесед с падре Алвином, которому простил карточный долг, и стал держать необходимую дистанцию с гувернером, мисс Карри и младшей сестрой, хотя сохранил привычку беседовать с Жоакином Тарантой, карликом, возможно для того, чтобы быть в курсе всех мелочей, знать которые мог только тот.

На конюшне он всегда держал оседланную лошадь, ту, что выбрал себе на время своего короткого царствования, пока отец в отъезде.

Карлик охаживал эту лошадь со всей любовью, на которую был способен. Не имея ни жены, ни детей, он всем сердцем был привязан к хозяйским детям, а в данный момент к Антонио Лусио больше, чем к кому-либо другому, потому что никто никогда не оказывал ему такой чести: Антонио Лусио приходил к нему вечерами, брал скамейку, такую же, как у него, садился и разговаривал с ним. «Возьми-ка вот эту сигаретку, Жоакин Таранта, ну, что скажешь?» Даже за Черешней – кобылой, которую Диого Релвас – храни его господь! – выбрал для своего внука Руя Диого, – он не ухаживал с таким тщанием, как за Золотистой.

– Что я скажу, барин? Скоро будет такая высокая вода, что всякая божья тварь, стоя, нахлебается. Идет наводнение, оно на своем пути снесет все…

– Почему так думаешь?

– Ну, опыт, приобретенный жизнью, подсказывает. Я ведь что здесь делаю: ухаживаю за лошадьми да смотрю на небо. Нюхом чую погоду. И всегда точно. И когда так тянет поверху с той стороны, ждать хорошего нечего. – Он сморщил и без того морщинистое лицо, встал, подпрыгнув на своих кривых и слабых ногах, и заключил: – Этой ночью на нас обрушится водяной ад.

И ад обрушился. Обрушился раньше, чем того ждал карлик. Дождь начался вечером и лил, и лил всю ночь напролет, ни на минуту не переставая, лил как из ведра, все усиливаясь и усиливаясь, то зависал прямыми толстыми нитями, то гнулся, делался косым под резкими порывами северного ветра. Взволнованный Антонио Лусио не ложился допоздна, однако, сломленный усталостью, все-таки повалился на кровать в чем был. И заснул. Даже не вспомнив об англичанке. Позже ему казалось, что едва он заснул – он спал, слыша каждый шорох, – как был разбужен кем-то, похоже, это был Атоугиа, кто в большой тревоге рассказывал карлику и Зе Педро о случившемся несчастье. Он распахнул окно и спросил, что же это за несчастье. Ему ответили, что воды Тежо прорвали земляную насыпь и движутся в низину, сметая все на своем пути. По тому, как захлебывается водой набережная, беда должна быть великой.