Борьба между лошадью и водой была долгой. И та и другая сражались за Антонио Лусио. Но победила все-таки лошадь, это стало ясно, когда вода схлынула. Тогда лошадь вцепилась в одежду Антонио Лусио зубами и с большим трудом потащила его, оглашая окрестность ржанием в надежде, что люди придут на помощь. Но прийти на помощь было некому. И она волочила по грязи и чертополоху дамбы тело Релваса, которое то застревало, то соскальзывало, грозя снова оказаться в воде. Это продолжалось долго, до тех пор, пока лошадь не вышла на возвышенное место между Тежо и затопленным лугом. Здесь она, измученная, легла около хозяина.

Тут– то и нашли их лодочники, обоих считая мертвыми.

Вот тогда-то и схватил Антонио Лусио этот сухой кашель, что теперь не давал ему покоя. А лошадь получила новую кличку. Теперь ее звали Чудотворная, к чему она быстро привыкла. Крестным лошади был, конечно же, карлик Таранта.

С тех пор в церкви Алдебарана всегда в один и тот же ноябрьский день Диого Релвас с семьей и слугами присутствует на благодарственном молебне, им же самим заказанном. Диого Релваса всегда сопровождает самая любимая дочь-Мария до Пилар, несмотря на то что в последние годы число Релвасов приумножилось. У землевладельца теперь пять внуков: трое от Эмилии Аделаиде, которые живут в Синтре с матерью, и еще двое мальчиков, рожденных Марией Луизой Сампайо Андраде, теперь Релвас, состоящей в браке с наследником дома Релвасов. Обоих мальчиков нарекли Диого: тот, что уже ползает, зовется Антонио Диого, а тот, что сосет грудь, – Жоан Диого.

Самоуверенным Зе Педро Борда д'Агуа был всегда – была в нем эта отцовская косточка, но с того самого дня, когда Диого Релвас подарил ему ту лошадь, на которой он участвовал в бою с молодым быком под открытым небом, он стал еще и тщеславным. После же состоявшейся в Мадриде корриды, в которой принимали участие два португальских быка и по завершении которой Зе Педро в обществе тореро вышел на арену, чтобы поблагодарить за аплодисменты, адресованные его хозяину, тщеславие его возросло. Потом его заботам поручили манеж, «он был особенно способным к объездке лошадей», говорил Диого Релвас и любил рассказывать, что парень на этой новой работе уже сломал два ребра и повредил руку из-за того чалого коня, который был продан одному тореро и имя которого так часто теперь мелькало в газетах.

Зе Педро гордился славой коня. Он его воспитал и оставил на его шерсти отметину, «это мой сын», говорил он.

Берет Зе Педро не носил, как не носил и одежду пастуха, хотя по праздникам на нем были надеты темные штаны, вязаные носки, красный опоясывающий бедра кушак и того же цвета жилет. Хозяин приказал ему одеваться так, как одеваются земледельцы, и подарил еще кордовскую светло-коричневую шляпу и рубашку спереди в складку, с позолоченными пуговицами и низким воротником.

Надо сказать, тщеславие ему шло.

Стройный, очень стройный и сухой, сильные ноги, лицо красивое и выразительное с живым взглядом и выступающими на худых, впалых щеках скулами. Волосы черные, такие же черные, как глаза, рот маленький, с тонкими губами, зубы белые, выделяющиеся на смуглой коже лица. Похож на мулата.

Так на одном вечернем уроке описывали портрет Зе Педро Мария до Пилар и гувернантка, когда ученица предложила дать письменный портрет объездчика лошадей. Каждая привнесла в описание Зе Педро свое отношение к парню, однако мисс Карри воодушевилась темой настолько, что сама закончила предложенное упражнение на языке, который манерный гувернер называл языком Шекспира. Англичанка питала к гувернеру отвращение, хотя он за ней ухаживал.

За серьезной, почти непроницаемой внешностью мисс Карри скрывала свой экзальтированный темперамент, который все же выдавали ее всегда блестящие жаждущие глаза и богатое воображение, скупо хранимое от сеньоров Алдебарана. Жить здесь ей нравилось, окружение возбуждало ее, но она с первых же часов своего пребывания в имении поняла, что должна служить хотя бы внешне образцом поведения. За исключением, конечно, того вечера, когда они праздновали успех релвасовских быков в Мадриде. До сегодняшнего дня она так и не поняла, почему же Мигел не осмелился прийти к ней: ведь она была совершенно свободна в своем выборе. Время от времени она предоставляла каждому возможность идти вперед в своих планах, ей нравилось, когда за ней ухаживали, но всегда уходила с возмущенным «ах» на устах, которое мужчины расценивали как стыдливость, тогда как на самом деле это был хорошо скрываемый огонь, что сжигал ее изнутри.

Выходившему из подчинения воображению мисс Карри давала волю только в пределах своей комнаты: при потушенном свете она раздевалась, ложилась голой на зеленый ковер и пила привозимое каждую неделю из Лиссабона виски, рядом с ней оказывались то молодые Релвасы, то сам Диого Релвас – который, да, конечно, тоже еще был вполне красивым мужчиной, – то кое-то из старших пастухов, они овладевали ею в ее мечтах здесь, на этом зеленом ковре. (В письмах, которые мисс Карри писала своей близкой подруге в Лондон, она обо всем этом рассказывала так, точно мечты ее были явью. И та просила подыскать ей такое же хорошее место.)

Пила мисс Карри умеренно. Она знала, что со временем виски делает свое гнусное дело, а потому выпивала ровно столько, сколько было необходимо, чтобы, отправившись в лес, предаваться жизни, соответствующей ее вкусам. Заросший редкими деревьями и посещаемый редкими птицами уголок леса она хотела сделать раем для встреч со своими любовниками. Один такой уголок, где росли платаны и кедры, где из скал сочилась вода и куда никогда не заглядывало солнце, хотя шедший сверху луч и прыгал с ветки на ветку, так и не попадая на землю, заросшую папоротниками, она знала. Как-то раз утром она случайно набрела на него и была совершенно уверена, что без труда и в любой момент найдет сюда дорогу, «найду с закрытыми глазами», думала она.

Когда мисс Карри видела, как Мария до Пилар пускала лошадь в галоп и, увлекая за собой Зе Педро, исчезала в лесной чаще, ей казалось, что она угадывала, куда они едут и что между ними происходит: они приезжали в лес усталые, соскакивали с коней, предоставляли им свободу, шли пить родниковую железистую воду, которая текла по деревянному, плохо обрезанному желобу, и потом, не разжимая рук, ложились друг подле друга…

На этом же уроке англичанка положила перед Марией до Пилар тетрадь, в которой по-английски было написано все, как рисовало ее воображение эти поездки в лес, и положила для того чтобы ученица, могла перевести написанное на португальский.

– Ну а потом? – спросила гувернантка.

– Что потом?

– Да все остальное?…

– Что остальное?…

Мисс Карри смотрела на нее нетерпеливо, ей не хотелось говорить прямо, что описанная ею прогулка – это прогулка Марии до Пилар с Зе Педро, хотя дочери сеньора Релваса скоро исполнялось шестнадцать и, как та сам? ей рассказывала, отец уже спрашивал ее, не думает ли она, что пора найти себе жениха, на что получил ответ: «Еще рано, я хочу получить удовольствие от девичества и не хочу остаться, как Милан, вдовой». Так, во всяком случае, или чуть иначе сказала Мария до Пилар отцу, но гувернантка сочла сказанное за истину, которой придерживалась сама, однако все же ответ, который получил землевладелец, расценила проявлением нерешительного характера девушки, иногда готовой расплакаться из-за пустякового препятствия, а иногда желающей сгореть в огне жизни, распорядившись всем, что ей принадлежало, и всем, что она желала, чтобы ей принадлежало. Даже всегда подчинявший себе людей Диого Релвас и то, подобно снисходительному деду, исполнял капризы барышни.

– Вы хорошо понимаете, что я написала?…

– Более или менее, – ответила Мария до Пилар.

– Так скажите, что же вы поняли…

– Мы начали говорить о Зе Педро, и я сказала: он похож на араба. Тогда вы, мисс Карри, начали описывать прогулки в лес на лошадях одного парня и одной девушки, они ездили в укромное место, где был источник, и ложились, взявшись за руки…