Покачиваясь из стороны в сторону, коляска медленно поднималась вверх по дороге, что шла через земли, лежащие по берегам Тежо, шла к лабиринту гор и холмов, минуя который оказываешься в окрестностях Лиссабона. Было утро. Диого Релвас ехал со своим старшим внуком Руем Диого, одиннадцатилетним живым крепышом. Рассвет они встретили в имении, а в Альяндру прибыли первым поездом, прибыли вместе с Зе Ботто и Перейра Салданьей, совсем ослабевшим и плохо выглядевшим из-за своей астмы. Хорошо еще, что весна не запаздывала. Правда, март выдался чуть суровее обычного, довольно холодноватый, но солнечный.

Внизу уже виднелась Альяндра: лепившиеся здесь у реки и жавшиеся друг к дружке печальные, убогие домишки, похоже, росли здесь нарочно, чтоб подчеркнуть разительный контраст жалкого местечка и мощной свежей горной долины, украшенной фамильными загородными виллами. Словно жалуясь на плохой макадам, коляска, влекомая парой вялых лошадей, при каждом толчке поскрипывала, а лошади делались нерешительными. Четверо путешественников нет-нет да перекидывались словом. Парнишка уже не раз пытался нарушить беспокоящее его молчание взрослых, в котором те пребывали, раздумывая каждый в отдельности над причиной, побудившей его пуститься в путь по таким разбитым дорогам.

Будучи владельцем этого заезженного экипажа, Салданья погонял лошадей, сидя на облучке с Релвасом, а Зе Ботто, покусывая потухшую сигарету, составлял компанию сыну Эмилии Аделаиде на заднем сиденье. Привыкший к подавляющим сумрачным лесам Синтры, Руй Диого не удержался от крика, когда они перевалили первый холм:

– Дед! Дед, посмотри!.. Это, должно быть, Тежо.

И он в восторге указывал на голубую ленту реки, огибающую островки и образующую заводи на заливных и прибрежных северных землях (Что это там? А что за земля вон там, вдали?); Зе Ботто тут же отвечал ему, спеша удовлетворить любопытство парнишки, возможно, чтобы избавить Релваса-старшего от неприятных воспоминаний об истории с покупкой островов Альяндры, которая по сей день не давала тому покоя. Из-за этой покупки, которую землевладелец Алдебарана сделал у компании по продаже заливных земель (оба, Зе Ботто и Диого Релвас, были в ее руководстве), и завязался между ними тот яростный спор, горький привкус которого до сих пор ощущал хозяин Алдебарана. Зе Ботто тоже помнил тот спор, но предпочитал худой мир доброй ссоре.

На горизонте появился хребет Палмелы, окутанный и с этой стороны, и со стороны Лиссабона легким туманом, да, там, вдалеке, находился Лиссабон, виднелись белые и оранжевые паруса фрегатов и ботов в открытом море. Парнишка явно не мог усидеть на месте, а потому дед вынужден был обернуться и все время держать его за куртку, чтобы случайный резкий толчок не выбросил его из коляски. Зе Ботто улыбнулся непоседливости внука Релваса, и Релвас благодарно кивнул ему головой, тогда как Перейра Салданья целиком был занят своими желчными мыслями о министерстве прогрессиста Зе Лусиано – вертепа изменников, ни больше ни меньше.

– Только не говори, что бубонная чума в Порто – дело их рук! – съязвил Ботто в промежутке между объяснениями, которые он давал Релвасу-младшему.

– Ну, это просто анекдот… Но смотри, старик! А эта идея создать вокруг города «санитарный кордон», когда биржа трещит по всем швам от трудностей, – дело слепых бродяг. Слепых бродяг и предателей, ведь если бы не они, республиканцы никогда бы не добились на выборах таких результатов: три депутата…

– Мы играем с огнем, – заметил землевладелец Алдебарана, – и огонь раздувает вся свора либералов, в то время как монархисты с яростью душевнобольных дискутируют сами с собой. Все мы душевнобольные!

– Релвас, спаси меня от безумия! – пошутил Зе Ботто, откинувшись всем своим тучным телом на спинку заднего сиденья, которая тут же заскрипела от такого веса. – Эта старая история о доме, где нет хлеба…

– И в котором друзья только зовутся друзьями, потому что собираются обобрать вас как липку, – вставил Салданья, все больше раздражаясь.

Зе Ботто понял намек и побледнел.

– Тогда-то друзей не было. А англичане затеяли спор с немцами из-за наших колоний, и тут не обошлось без дурной головы. А дурная голова ногам покоя не дает…

Руй Диого молчал, но со страхом слушал перебранку трех мужчин. Ему казалось, что еще немного – и они побьют друг друга, и он с опаской смотрел на деда, который был спокойнее, чем двое других.

– Дом, в котором нет хлеба… – хитро начал было опять Зе Ботто, собираясь зацепить тех, кто сидел на облучке. Он кое-что вспомнил…

– Но кто у нас отнимает хлеб?

– Все, мой друг, все кому не лень!

– А следом сыплются и все остальные беды, и вина в том прогрессистов и Зе Лусиано. Черт его подери!

Поглаживая голову внука, чтобы хоть как-то его успокоить, землевладелец Алдебарана попросил «обвинителя» объяснить сказанное. И тот гут же это сделал, напомнив о деле с задолженностью Дона Мигела, которую граф Рейльяк[45] потребовал со скандалом у кипящего возмущением Перейры-мигелиста, и еще финансовый провал, которому способствовали Интзе и Жоан Франко своими залоговыми махинациями с семьюдесятью двумя тысячами железнодорожных акций и прочими ценными бумагами внешнего займа, благодаря чему за границей пришли к выводу о близящемся банкротстве государства. В Берне все это знали и потребовали от Португалии уплаты сразу ста тысяч лир по случаю строительства железной дороги в Лоуренсо-Маркесе.

– Ну что ж, вот вам, пожалуйста, и выгода от железной дороги, – бросил Релвас в лицо говорившему. – Там, где возникает железнодорожная компания, ничего хорошего не жди. Кто получает на лапу, кто пролезает в директора, а все расходы… покрываем мы, земледельцы. Я все это, Зе Ботто, знаю, знаю! И не делайте такого лица, мой милый! Эти саламанкские штучки, забавы американцев и англичан в Африке, оплачивать будем мы…

– Спокойно, Диого Релвас, Африка-то наша! – включился разозлившийся Перейра Салданья.

– А я разве сказал, что нет?… Только средства и для Африки тоже находить должны мы, земледельцы. Тогда как казна куда богаче нашего кармана – вот что я хочу сказать.

– Мы работаем для будущего…

– И рискуем утратить настоящее. Повторится история с Бразилией, как по-писаному, в точности, и даже хлеще. И скоро…

– Уж не хотите ли вы этим сказать, что поэтому мы должны позволить англичанам, немцам и всем прочим завладеть тем, что является нашим?!

– Нет, Перейра Салданья, ничего похожего! Ну совсем ничего… И даже, как говорят, близко не лежало! Единственное, чего я хочу, – это чтобы вы открыли глаза… Хочу, чтобы мы не принимали желаемое, почти всегда далекое от истины, за действительное, которое можем иметь только благодаря нашим собственным рукам. Говоря «нашим рукам», я хочу сказать «нашим трудам», ясно?! Государство держится деньгами и людьми, которые работают… а не словами. Слова – дело пустое!

– Вот потому-то я и хочу вложить свои деньги в Африку, – заключил Салданья.

– Очень хорошо делаете, помогай вам бог! – ответил Релвас, забыв о беспокойстве внука, который вряд ли понимал затеянную взрослыми словесную дуэль, в которой выбранным оружием была ненависть.

Однако Релваса-младшего это уже начинало развлекать. Особенно физический контраст между Ботто и Салданьей, то вцеплявшихся друг в друга, то вместе наваливавшихся на деда, который без страха мерился с ними изворотливостью ума.

Вынужденные шедшей под уклон дорогой, лошади пошли рысцой, а возможно, и подбадриваемые громкими голосами разговаривавших седоков, однако очень скоро поумерили прыть из-за множества камней и грязи на дороге. Навстречу им шли пешком, а то и ехали на ослах крестьяне, которые приветствовали землевладельцев, держа шапки в руках и глядя им вслед до тех пор, пока коляска не исчезала за поворотом.

Толстый и тонкий, как теперь называл их про себя Руй Диого, затеяли жаркий спор относительно дел в Африке и только что высказанного Релвасом соображения о казне и кармане, однако Релвас теперь их не слушал, он делал вид, что дремлет. Но он размышлял. Да, размышлял о внуке, которого взял с собой, чтобы тот привыкал к этим поездкам и общению с людьми, и сожалел, что не делал этого раньше со своими детьми. Теперь он обвинял себя в том, что никогда не прилагал усилий, чтобы узнать своих детей своевременно, ведь только случившееся несчастье открыло ему глаза на Антонио Лусио, и это был урок, и урок тяжелый. Все это он сказал своей старшей дочери, убеждая ее разрешить Рую Диого быть около него, хотя управление алентежскими владениями он поручил Мигелу Жоану. Нет, старым он себя еще не считал, с чего бы: ему шел пятьдесят третий год и он, выделяя долю каждому, желал продолжать быть хозяином всего. Ведь без него ничего не делалось. И все же считать себя незаменимым в решении всех дел, касающихся большого хозяйства Релвасов, было его большим минусом.