Алексей Михайлович Ремизов
Мартын Задека
Сонник
Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека,
Ни даже Дамских Мод Журнал
Так никого не занимал:
То был, друзья, Мартын Задека,
Глава халдейских мудрецов,
Гадатель, толкователь снов.
Полодни ночи
Was von Menschen nicht gewusst
Oder nicht bedacht,
Durch das Labyrinth der Brust
Wandelt in der Nacht.[1]
«Полодни» говорят, когда весной с оттаявшей земли подымается густой теплый пар – земля дышит. А «полодни ночи» сны – дыхание ночи.
Как помню себя, всегда мне снились сны. И не постучи в мое окно или звонок, я перестал бы различать что сутолочная явь, что жаркие видения – моя тонь ночи. Ночь без сновидения для меня, как «пропащий» день.
После необходимых пробуждений в день, я в «жизни» только брожу – полусонный: в памяти всегда клочки сна – бахрома на моей дневной одежде.
Завидная богатая доля – мой мир, какая большая реальность! – но за то и жестоко отмщается в жизни. Хотя сама явь не так уж ясна и математична, как это принято заключать с трезвого недалекого глаза, подумайте, одна «случайность» чего стоит! – а в сновидениях, под знаком как раз этой «случайности» не одна чепуха и несообразность.
Сон – это как разговор с «тронувшимся» человеком: слушаешь и все как будто по-человечески, но где-нибудь непременно, жди сорвется, какое-нибудь не туда без основания «потому что» или определение уже очень неожиданное – будет рассказывать о говядине и вдруг говядина окажется не мясная, а «планетное мясо».
Все-таки приходится жить, как же иначе: и сон и явь крепко связаны и друг другом проницаемы. Зря только хорохориться, носиться с какими-то непреложными «законами природы»: жизнь ведь можно было бы подвести совсем под другие законы, взглянув на нее из сновидений, а не из лаборатории. Но и жить с одними сновидениями один пропад – каша и неразбериха, по себе знаю.
Часы у меня с одной стрелкой, большая отскочила и всегда спешат, я живу приблизительно, отчетливо не различая дня – вещей и происшествий. Но что я заметил: когда я обрежу себе палец, чиня карандаш или разрезая книгу или чистя картошку, кровь меня сейчас же отрезвит. Вот я и подумал: кровь и есть явь и никакой яви без крови.
Еще приводит меня к жизни холод, но это тоже связано с кровью. А без еды я могу оставаться неделями, не спохвачусь – что такое голод я не знаю, и только жажда.
И когда у меня есть кофе и папиросы, как-то само собой все идет – продолжается в кровавой яви вчерашнее призрачное сновидение.
И кажется, тут бы и должен начаться интересный рассказ со всякими вывертами и превращениями и со всем комическим смехом над воображаемой уверенностью «правильный человек» – судии «меры и числа», души вещей живых и мертвых. А на поверку, мне и рассказать-то особенно нечего. Не от беспамятности – теперь я могу судить себя, памяти у меня на все хватает и на дневное и на ночное, нет, моя бедность по моей природе: душа у меня – не глубоко черпаю и вижу не далеко.
Или природа человека, весь его состав окостенел даже сравнительно со временем Шекспира и Эразма, огрубело восприятие другого мира и только что под носом да на ощупь. Или самостоятельно, на свой страх, будь ты хоть бездонным, а мало чего достигнешь. А для успеха непременно надо лестницу, – «матерьял», как у Новалиса и у Нерваля[2], какую-то кабалистически-окультную подпорку. Или эпилепсию Достоевского, алкоголь Эдгара По и Э. Т. А. Гоффманна. Вообще какой-то вывих, «порок», чтобы треснула кожа и воспламенилась кровь, а если переводить на речь, – чтобы отчетливо зазвучал перво-звук слова.
А я прежде всего «нормальный» – здоровая кровь, крепкое сердце и легкие для певца – мне как-то даже неловко, перед теми «отмеченными», с рассеченной глубоко душой, кого люблю и чту. И в кабале и в окультизме я ничего.
Каждую ночь я вижу сны, и по-утру запишу. В течение нескольких лет вел графический дневник: рисовал сон, а вокруг события дня.
В книгах «По карнизам» и в «Взвихренная Русь» я сделал опыт: дать переплеск сна в явь – происшествия ночи и непосредственно события дня.
Кто видит сны, не может не обратить внимания и безразлично пройти мимо своих ночей, но обыкновенно вспоминается и рассказывают один сон, ну два, не больше.
Или бывает так: перед каким-то событием приснился сон, содержание испарилось и только остается на всю жизнь: что-то особенное снилось, но не могу вспомнить.
Так случилось с С. Т. Аксаковым, в его воспоминаниях есть про сон роковой, бесследно канувший.
Сны очень коротки – или память на сны коротка? Но бывают сны «высокого дыхания» – если записывать, хватит на несколько страниц: одно за другим, точно разобранный день; бывают такие дни, начнется с утра и пойдет, все что-то совершается, и так до ночи.
И как бы ни был сон несообразен, а чем неоправданнее, тем из снов он «соннее», мера дневного сознания держит его крепко: в самом сне можно ведь сказать: «это мне снится».
В литературных снах – сны в рассказах – всегда любопытно, где «сорвется» дневное (реальное) сна. В этом срыве все искусство. Большим искусством в описании снов владел Л. Н. Толстой, наблюдавший в жизни что самому снилось, и подметивший закон «беззакония» сна.
То же большое искусство у Достоевского, Тургенева, Лескова, Пушкина, Гоголя, Лермонтова.
Есть сны и у Горького, хорошие, как приближения к сонной душе, только «калибром поменьше».
Сонного дара лишен был до жалости Гончаров, назвавший лучшую главу «Обломова» сном Обломова, и Короленко со своим «Сном Макара», и, как это ни странно, Чехов, написавший «Черного монаха».
Во сне разрушаются дневные формы сознания или надтрескиваются, и сон как бы завязает в привычных формах яви: на 2x2 отвечаешь с большим раздумьем и неуверенно – «кажется, говоришь, 5». Но пространство со своей геометрией и тригонометрией летит к чорту, – такое в горячем сне, из которого сна пробуждение, как от толчка, и скачет пульс. В будничном сне все остается на месте, как в жизни: «снилось мне вяжу чулок...» (из снов нашей ягиной консьержки[3]).
И нет ни прошедшего, ни будущего – время крутится волчком: на вчерашнее, которое представляется настоящим, наваливается, как настоящее же, и то, чего еще нет и не было, а только будет – ни впереди, ни позади.
Действие во сне не «почему» – то, а «здорово-живешь» и «ни-с-того, ни-с-сего». Закон «причинности» в жизни бьет в глаза – все что делается, все из «потому что», но ведь и в жизни разве все объяснимо? А в снах полная неразбериха.
Действие во сне можно представить, как ряды нагромождений вверх. И никакого, в принятом значении, смысла. Подлинный сон всегда ерунда, бессмыслица, бестолочь, перекувырк и безобразие.
«Кто ничего не делает, того нельзя осудить ни за что». А на поверку-то выходит не то: судят, да еще и как – приговаривали к высшей мере наказания.
«Тот, кто молчит, не может проговориться». – А вот поди и разболтался и всех головой выдал.
«Бас не пропищит дискантом!» – Слышите, пищит, невероятно, а ведь как отчетливо.
И все это неправда и о бездельнике и молчальнике и о пискливом басе, все это только из сонного «безобразия» – из правды сновидений.
Сон – образчик всякого преступления. Преступление – душа всех действий сновидения. И безнаказно. Но преступление ведь это мечта жизни, в непреклонной, запутанной законом, яви, в царстве кары.
Макбетовское «убить сон» – последнее и окончательное слово смерти[4].
1
Was von Menschen, nich gewusst... (эпиграф) –
2
Новалис (наст. имя – Фридрих фон Харденберг; 1772—1801) – немецкий писатель и философ, представитель раннего романтизма. Идеи, близкие к ремизовской теории сновидения как формы творчества, выражены в его поэтическом цикле «Гимны ночи».
Нерваль Жерар де (1808—1855) – французский поэт, поздний романтик, считавший сновидчество параллельным существованием, причащающим к сокровенным тайнам бытия.
3
...нашей ягиной консьержки... – Одна из консьержек в доме на улице Буало, где жил Ремизов; под прозвищем «Костяная Нога» упоминается в «Мышкиной дудочке».
4
Макбетовское «убить сон»... – Интерпретация слов Макбета из одноименной трагедии В. Шекспира, произнесенных им после того, как он заколол спящего короля Дункана: