Посвящается тем, кто любит любовь и бывал в «Индийской смоковнице»

Мы ужинали в ресторане «Индийская смоковница». До этого никому из нас не приходилось ужинать на дереве. Точнее, в тот день мы еще не ужинали вообще. Но наш смуглый официант в белом тюрбане провел нас в полумраке к деревянным ступеням, ведущим в домик на ветвях дерева. Он нес серебряный поднос, на котором красовались жареный голубь, фаршированный яйцами дикой перепелки, бананами и манго, ликеры и шампанское.

Официант включил неяркий свет, поставил поднос на низкий столик рядом с узкой кушеткой, на которой во множестве лежали мягкие цветные подушки, и спросил:

— Шампанское открыть? — При этом он улыбался так, словно собирался выпить его сам.

— Конечно открыть! — воскликнул я.

Пока он извлекал бутылку из серебряного ведерка со льдом, я смотрел на Лоану, которая сидела слева, рядом со мной. Она и не могла сидеть далеко: на дереве было пространство всего восемь футов на четыре, но со всеми атрибутами комфорта плюс Лоана.

Великолепная полинезийка Лоана Калеоха. С вулканическими глазами и грудью, с губами горячими и красными, как преисподняя. С такими соблазнительными формами, что думалось: при их создании не обошлось без паяльной лампы. И со мной. По счастью, со мной. Меня зовут Шелл Скотт.

Мы находились в ресторанчике на дереве «Индийская смоковница» Дона Бичкамера в Международном центре торговли в Вайкики.

У меня слегка кружилась голова, и одной из причин этого была Лоана. Правда, перед тем как вскарабкаться на «Индийскую смоковницу», мы посидели в «Дэггер-баре» неподалеку. Мы пили «Пука-пука» и «Нуи-нуи» и пару «Клыков кобры»[1]. Затем мы перебрались в соседний бар «Бора-бора» и выпили «Зомби» и «Череп и кости», пока я готовил пупу — мягкие кусочки мясного филе, опуская их на бамбуковом вертеле в кипящее масло миниатюрной жаровни, стоявшей на нашем столе.

Поскольку основной составляющей этих коктейлей был ром, то и в нас его плескалось немало.

— Лоана, мой несравненный гавайский помидорчик, дадим еде слегка остыть, пока мы сделаем по глоточку шампанского?

Она улыбнулась, белые зубы сверкнули, а дьявольски красные губы чувственно приоткрылись.

— Почему бы и нет?

Длинные изогнутые ресницы прикрыли черные глаза.

— Иначе шампанское согреется.

— Это немыслимо. Холодный голубь — да. Но кто когда-нибудь слышал о теплом шампанском?

Затем послышалось приятное «п-о-пп» открываемой пробки и шипение вина, которое официант наливал в наши бокалы до самых краев. Он поставил бутылку к своей сестричке в ведерко со льдом и включил проигрыватель, который стоял справа от меня на деревянной тумбе.

Мгновенно заструилась мелодичная музыка, в ночи зазвенели струны, зашуршали волны по песку, раздались звонкие голоса, распевавшие полинезийские песни, которые были старыми уже в те времена, когда Гавайи были молоды. Я улыбнулся Лоане:

— Вот мы сидим здесь, высоко над всем миром...

— Действительно высоко.

— Дорогая, давай останемся жить здесь. Вдали от сводящего с ума сумасшествия.

— Вдали? — Она мягко засмеялась. — А тысячи людей, которые ходят там, внизу?

— Достаточно далеко. Они не могут нас видеть. И действительно они не могли. Они были под нами — сотни граждан, мужей и любовников, жен и любовниц, детей и туристов, бродивших от одной лавки к другой по рыночной площади, но они не могли видеть или слышать нас. А мы могли их видеть, если бы захотели, достаточно было раздвинуть тростниковые панели, из которых были сделаны стены домика. Но мы не хотели.

Официант негромко кашлянул, а когда я взглянул на него, приоткрыл дверцу тумбы, на которой стоял проигрыватель.

— Телефон, сэр, — сказал он.

— Телефон?

— Да, сэр. Если вам что-нибудь понадобится, позвоните, и я позабочусь об этом. Мне это понравилось.

— Ты имеешь в виду, что, если нам захочется еще шампанского, я могу просто поднять трубку телефона?

— Да, сэр. Когда я ухожу, я тщательно проверяю, заперты ли обе калитки. Возвращаюсь назад я только по звонку.

Он крутанул на пальце кольцо с ключами и двусмысленно улыбнулся:

— В сущности, сэр, если вы мне не позвоните, вы не сможете выйти отсюда. Я взглянул на Лоану:

— Ты в западне, ведь телефонный шнур я могу оборвать.

— Оборви... — сказала она.

— Мы совьем свое гнездышко на дереве. Я буду Тарзан из Оаху, целыми днями скачущий с ветки на ветку с диким воплем, собирающий плоды и воюющий с обезьянами.

— Отлично. А я буду лечить твои раны, буду твоей... Как ее звали?

— Джейн. Я — Тарзан, а ты — Джейн. — Я ударил себя в грудь и издал легкий вопль. — Я буду драться с обезьянами, но не на дереве и не сегодня. Сегодня мы пьем шампанское.

Так мы и поступили. Мы осушили бокалы, и я сразу же вновь наполнил. Я уже в шутливом тоне успел рассказать ей о том, что я — частный детектив и зарабатываю себе на жизнь тем, что дерусь с обезьянами.

В определенном смысле это было правдой: мне приходилось сталкиваться с такими представителями рода человеческого, которые по лестнице эволюции ушли недалеко, задержались на нижних ступенях. Люди, напоминающие обезьян, такие, как Слобберс О'Брайен, Дэнни Экс, Эд Грей и Бифф Бофф.

Словом, подонки один к одному. А некоторые из них совсем недавно пытались меня убить, да и теперь не отказались от этой мысли. Живу я в Голливуде, а моя контора «Шелдон Скотт. Расследования» находится в Лос-Анджелесе. Так что здесь, в Гонолулу, я вдали от своих охотничьих угодий — Южной Калифорнии, но обезьяны с пистолетами и здесь пытаются меня достать. Поэтому-то и короткоствольный «кольт-спешиэл» 38-го калибра, покоящийся в наплечной кобуре под габардиновым пиджаком, имел в своем барабане не только три патрона, но и две недавно отстрелянные гильзы.

В меня стреляли, нападали с разных сторон, били дубинками и кулаками, пытаясь искалечить, но все это, думал я, было в дни минувшие, а этот день в Гонолулу еще не прошел. Завтра, наверное, все начнется снова, но, если повезет, не сегодня.

Сегодня — тихая музыка, мягкие подушки, вкусная еда, шампанское и Лоана Калеоха.

Одной из причин моего прибытия на Гавайи была необходимость проверить кое-какие предположения, касающиеся Лоаны. Но эти предположения, а точнее, подозрения просуществовали только до тех пор, пока я ее не увидел и не поговорил с ней. Сейчас я был уверен в том, что она не может быть той особой, которую я пытался разыскать. Такая потрясающая девушка не может быть замешана в нечистоплотные дела, связанные с похищением, убийством, насилием и шантажом.

Я постарался думать о другом, например о том, что должен же человек иногда есть.

— Где это ты витал в мечтаниях? — сказала Лоана, протягивая мне свой пустой бокал. — Глаза у тебя были отсутствующие и тусклые.

— Эта тусклость от коктейлей, но я действительно в мыслях был далеко. — Я пододвинулся ближе к ней. И она придвинулась на дюйм-другой. Ее присутствие, подумал я, можно ощущать с закрытыми глазами. Как будто паяльная лампа, с помощью которой ее выплавляли, весь свой жар оставила в ней. Он прямо-таки сочился из загорелого тела, сверкая в ее глазах, горел на губах.

Лоана была танцовщицей, таитянской танцовщицей, и сама была как таитянский танец — чувственный, волнующий, учащающий пульс, свирепый и прекрасный. Она была высокого роста, с черными волосами, спадающими свободной волной на коричневое плечо, с черными глазами в густых ресницах, с черными, приподнимающимися к вискам бровями. Голос ее был как шелест черного кружева.

Должно быть, мы были контрастной парой.

Она была смуглой, тлеющей огнем, прекрасной, с волосами черными, как первородный грех. Моя же прическа — это короткий «ежик», а волосы светлые и выгоревшие на солнце до белизны. Брови у меня белые, с опущенными концами. Нос сломан (но, как я говорю, слегка). Загар почти такой же темный, как у Лоаны. Ее высокий рост как раз подходил к моим шести футам двум дюймам при весе в двести два фунта. На мне был бежевый габардиновый костюм, а на Лоане темно-голубое в белых цветах холомуу. На шее Лоаны, спускаясь на грудь, висело ожерелье из орхидей, которое преподносили в баре. Я выглядел женственным и мягким не более, чем Гибралтарская скала после бомбежки, но Лоана была самой женственной из женщин, полинезийская Ева в холомуу.