Октябрь 1991 г.

… Моросил мелкий дождик, дул холодный северный ветер, когда Алексей вышел на перрон Загорского вокзала. В левой руке у него был маленький чемоданчик с бельем и туалетными принадлежностями, правой рукой он достал из кармана плаща сигарету. Поставил чемоданчик на перрон, закурил…

Гнусная погода до какого-то кошмара давила на психику, до ужаса хотелось швырнуть чемоданчик в одну сторону, а самому броситься под отъезжавший поезд. Это желание постоянно присутствовало у Алексея на перронах, на пешеходных переходах… Броситься, и все кончилось бы сразу, весь этот кромешный мрак, в котором он пребывал уже второй месяц. За это время он похудел на десять килограммов. Он практически не мог есть, друзья чуть ли не силком впихивали в его рот хоть какую-нибудь пищу. Его тянуло только к одному, к чему-нибудь такому, что бы помогло ему хоть на какое-то время забыться, хоть как-то затуманить мозги. Так и теперь он стал искать глазами какое-нибудь питейное заведение. На вокзальной площади углядел облезлую пивнушку, около которой топтались корявые алкаши с багровыми мордами. Ноги сами понесли его туда.

Не так-то просто было получить в руки вожделенную плохо вымытую кружку пенного разбавленного пива. Надо было отстоять приличную очередь, послушать пустых нелепых разговоров, вдоволь надышаться смрадом и перегаром. И вот… кружка у него в руках… Потом вторая, третья… Сигарета, ещё одна, еще… Так, вроде бы, легче… Можно идти…

Алексей взял в руку чемоданчик и пошел на улицу Красной Армии, где ждали его родители и сестра Таня. Он телеграфировал им из Душанбе перед посадкой на поезд. Как же он молил Бога о том, чтобы повторилось то же самое, что произошло на том же вокзале в августе… Но ничего не произошло, он спокойно сел в поезд, и через двое с лишним суток был на Казанском вокзале в Москве. Перешел площадь, сел на электричку, проехал полтора часа, и вот… он здесь…

В принципе, он не имел никакого желания видеть ни родителей, ни тем более сестру. Он не хотел видеть в глазах жалость, сочувствие, соболезнование. Он с детства этого терпеть не мог. Особенно страшила его встреча с матерью. Простая хлебосольная женщина, толстушка и хлопотушка, наверняка бы с порога заголосила и бросилась ему на шею с причитаниями. «Ой, Леночка, ой, мой внучек ненаглядный Митенька!!!», — голосила бы она нараспев и махала бы толстыми короткими ручками. Отец, худощавый, высокий, скрестив руки на груди, молча бы глядел на Алексея, а сестра старалась бы не встречаться с ним взглядом. А на её сына, восьмилетнего Сашку ему самому было бы тяжело смотреть — двоюродные братья были очень похожи друг на друга.

Но что было делать? На всей огромной, страшной и враждебной земле двухкомнатная квартирка на улице Красной Армии неподалеку от Троице-Сергиевой лавры была единственным местом, где его ждали, где он мог бы отдохнуть, где он мог бы укрыться от всего этого наплывающего на него со всех сторон зловещего кошмара. Все-таки это его родители, все-таки это в некоторой степени его дом…

От трех выпитых кружек пива кружилась голова, от выкуренных многочисленных сигарет было гнусно и тошно во рту. Зато боль стала как-то послабее, потише, она словно заглохла на время…

Дождь и ветер усилились, причем как назло холодный ветер дул ему прямо в лицо… Он быстро промок, и как страшное наваждение мелькнул в памяти гарнизон под Душанбе, лютая жара, ишаки и верблюды, лениво пасущиеся около дороги, и бегущий навстречу ему загорелый Митенька, бегущий, что-то кричащий и машущий пухленькими ручонками. «Папа пришел! Папа пришел!»

Алексей скорчился от невыносимой боли, чемоданчик упал на мокрый асфальт, пальцы скрючились, судорога пробежала по лицу. «А если бы я не стал их отправлять, ведь они были бы живы», — в тысячный раз буравила воспаленный мозг одна и та же мысль, и не просто буравила, а словно кто-то красный, злой, с гнусной улыбкой на здоровенной морде говорил ему это и ржал в лицо. «Были бы живы, были бы живы, дурачина ты придурочная, идиотина гребаная… А теперь ты один-одинешенек, и никому ни на хрен не нужен… Вояка-капитан… Никогда ты не станешь майором…»

— Чего чемодан швырнул? — пробасил кто-то сзади. — Нажрался, что ли? У, пьянь позорная…

— Пошел ты…, — прорычал Алексей, даже не глядя назад, поднял чемоданчик и быстро зашагал вверх по склону.

Вот он, двухэтажный облезлый домик, в котором прошла его юность… Именно сюда они переехали из Горького, здесь неподалеку его школа, в которой он проучился шесть лет… Здесь проходила его т а жизнь,

та, которая была до Лены, до рождения Мити, другая жизнь, доармейская… От этой мысли ему стало как-то полегче, воспаленному мозгу показалось, что ничего не было вообще, что все это ему привиделось, и армия, и военное училище, и знакомство с Леной в Белгороде, и рождение Митьки, и Афганистан, и душанбинский вокзал, и голубая кепочка, и лакированная босоножка… Ничего не было… Ему только семнадцать, он десятиклассник… И вот его дом, там, на втором этаже квартира номер четыре, где его родители Николай Фомич и Клавдия Карповна, где его шустрая и язвительная сестра Таня, учащаяся фельдшерско-акушерского училища…

… Сейчас он войдет в родную квартиру, его напоят чаем, а мать накормит своими вкуснейшими пельменями… Сейчас, сейчас…

… Облезлый подъезд, знакомый запах, такой едкий, но в то же время такой родной, знакомый…

Вот она, квартира номер четыре… Вот он звонок…

Алексей нажал кнопку звонка. Но почему-то никто не открывал… Он продолжал давить на кнопку, но за дверью стояла зловещая тишина. Жуткое раздражение охватило им, он стал пинать дверь ногами, но все совершенно бесполезно. «Куда они запропастились?» , — бормотал он и все звонил, звонил…

— Лешенька, Лешенька! — послышался голос снизу. Он поглядел назад и увидел семенящую по лестнице мать в своем стареньком пальто. За ней возвышалась голова отца в нахлобученной на глаза кепке.

Мать, перепрыгивая короткими ножками через ступеньки, неслась к сыну. На последней ступеньке она оступилась и растянулась носом вниз. Почему-то это жутко разозлило Алексея, его охватило чувство бешеной досады.